Михаил Стельмах - Гуси-лебеди летят

— Орден!? — радостно воскликнул я.

— Да! — гордо сказала Марьяна, а дальше наклонилась ко мне и поцеловала в щеку. — Прощай, Михайлик, прощай, моя радость, потому что нескоро, нескоро увидимся. И учись, Михайлик, да так учись, чтобы все знали, каковыми есть мужицкие дети. Пусть не говорят ни паны, ни подпанки, ни разная нечисть, что мы только быдло. Были быдлом, а теперь — нет!

Грусть и сожаление перехватили мне горло. Я нескоро-нескоро сумел сказать:

— Ты приезжай к нам, Марьяночка, потому что мы все очень любим тебя.

— Как будет возможность. Прощай, дорогой, — она ​​еще раз целует меня и выходит из хаты.

На улице стоят запряженные кони. Молодой, горбоносый парень в шинели красиво поворачивает голову к нам и приветливо улыбается. Отец первым подходит, здоровается с ним.

— Сумел же ты, парень, высмотреть девушку. Долго такую надо было искать.

— А я же и искал ее долго. Три года в седле проездил. Поэтому судьба и наклонилась ко мне, — сердечно говорит парень и протягивает руку молодой: — Садись, Марьяна.

Девушка проворно выскакивает на подводу, а в это время кто-то втихаря трясет меня за рукав.

Я оглядываюсь. У забора, с котомкой через плечо, незаметно встала Люба. И у нее тоже почему-то сияют глаза.

— Молодая? — поднимает голову на Марьяну.

— Молодая, — удивляюсь, как об этом сразу могла догадаться Люба.

— Ой, это так славно! — радуется девушка, не понимая, как мне трудно прощаться с Марьяной.

— Прощайте, люди добрые, — коснулся рукой шапки молодой и тряхнул вожжами. Кони ударили с копыта, и под ними зазвенела и брызнула соком мартовская земля.

Мы все поворачиваем головы и долго-долго смотрим вслед Марьяне. Вот уже лошади берут на другую улицу, вот уже в последний раз промелькнули головы молодых, а мы смотрим и смотрим и на дальние прикрытые весенней мглой поля, и на солнце, и на ветряки — ту крестьянскую птицу-сказку, что все собирается взлететь в небо, но не может расстаться с землей.

— Какой будет ее судьба? — неизвестно у кого, у солнца или у земли, спрашивает мать.

А мы с Любой, взявшись за руки, идем в школу, идем по тем свежим колеям, что остались на мартовской дороге.

И вдруг вверху над моей грустью отозвались тревожные звуки далеких колоколов. Мы с Любой поднимаем головы к небу, к празднично белым облакам и видим, как прямо из них вылетают лебеди и трусят на дома, на землю и в душу свою лебединую песню.

И хорошо, и странно, и радостно становится мне, малому, в этом мире…

— А лебеди летят… над моим детством… над моей жизнью!..

Киев — Ирпень — Дяковцы

1963–1964

Варивода — капризный человек, мучающий других своими придирками, недовольством и пр.

Бабинец — западный притвор храма (преимущественно, деревянного), где во время церковной службы могли стоять женщины.

Летовать — жить летом.

Чернобривец — сапог, имеющий цветную халяву и черный передок.

Пришвы — нижняя часть сапога, прикрывающая ступню.

Чертопхайка — легкий возок.

Керат — механическое устройство, приводимое в действие живой силой, например, лошади.

Галаган — головастый петух с голой шеей.

Папуша — связка, пачка табачных листьев.

Корец — ковш, устаревшая мера центнер.

Пешак — старинная украинская неофициальная земельная единица меры от 0,5 га до 5 га. На Левобережной Украине употребляли такие земельные единицы меры, как пешка (11 моргов), клетка (12 моргов) и т. д.

Цурка — палочка; кляп для натягивания верёвки.

Покутье — красный угол в избе: в правом углу, по диагонали от печки, в котором висел главный иконостас.

Вдовиченко — сын вдовы.

Рынка — высокая глиняная миска, расширяющаяся вверх.

Куманец — керамический фигурный сосуд для спиртных напитков, теперь в основном используется как украшение.

Око — мера объема хмельных напитков, примерно равна 1–1,5 л.

Кушка — деревянная кружка, в которой косари держат точильный брусок.

Бабка — гриб подберезовик.

Купчаки — гвоздики.

Панистка — ипомея, крученые панычи.

Отнорок — круглая жилая камера в дальней части главного хода тушканчика, которую он выстилает измельченной травой.

Карюк — вид столярного клея.