Николай Воронов - Котел. Книга первая

Ни разу Андрей не догадался спросить у Ивана, почему в таком случае мать не ревнует отца к бабушке. Теперь бы спросил.

Подумавши так, он, к своему удивлению, не ощутил вины перед Иваном. Зять спокоен за него, потому что уверен в нем. Что с Андреем ничего плохого не стряслось и не могло стрястись, он всем в семье сделал убежденное разъяснение, которое, кроме Люськи, навряд ли кто воспринял всерьез. Мать, пока не увидит Андрея живым-здоровым, не утешится; бабушка может сказать Ивану: «Не нуди, Ваньша», — и молчать будет до возвращения (от расстройства на нее нападает то колотун, то молчун); отец, как бы скверно ни был настроен, все равно в д а р и т с я в кураж: «Эк, курфюрст, борзо рассуждаешь! Не зря в колхоз не возвернулся: по развитию. В доменщики — это пересадка. Из доменщиков ты прямиком в лекторы. Поздновато, верно, родился. Придется позаочничать на историческом факультете. Обходились, обходились без образовательного ценза — сызнова кажи корочки. Жизнь вроде лошади: стремится на торный путь. Да и человек. Для блезиру похорохорится насчет нехоженых путей. Вообще-то ты лектор готовый! На все вероятные вопросы дашь ответы. Зачем лаптем щи хлебать, коль за онучу заткнута ложка из первостатейной липы?»

Почти всегда бывало так с Андреем: вокруг мучительного переживания, как вокруг луны в ненастную ночь, какие только миры не создавались, не клубились, не затаивались!

При том что были они тревожны, грозили отчаянием, а то и безысходностью, от них обычно повеивало предчувствием погожих дней.

Однако и без предчувствия на то сворачивала его жизнь. Он не посмел бы предположить после размолвки на огороде, что собравшаяся на черноморский юг Натка примчится к нему в Кулкасово. По-взрослому примчалась, по-невестиному. Обмана не забоялась. Никого он не знает из взрослых, чтоб, как Нюра Станиславовна, вовсе не переносил обмана.

В прошлом году Нюра Станиславовна из-за честности чуть работы не лишилась. Начальник медсанчасти металлургического комбината пооткровенничал с нею: будто бы ежегодно в больнично-поликлинический обиход пускается до двухсот новых лекарств, врачи-мужчины легко их усваивают, врачи-женщины — скудно. Нюра Станиславовна согласилась с начальником (разговор происходил наедине), да еще и высказалась на собрании: дескать, прав товарищ Шарковский, печалясь о бедственном освоении свежих профессиональных знаний прекрасной половиной. Началось с возражений, свелось к угрозе разоблачить перед высокими инстанциями антифеминистические поползновения уважаемого начальника санупра. Шарковский подрастерялся, он был молодым администратором, и ему была по вкусу деятельность в цветнике (возмущение Нюры Станиславовны). Он сделал попытку отшутиться: незадачливый муж все валит на жену, малоопытный руководитель — на женский персонал. Нюра Станиславовна напомнила ему о том, что существует принципиальность. Он сказал, будто затрагивал проблему в порядке кабинетного сетования, имея в виду чрезмерность семейно-бытовых забот, лежащих на женщинах и мешающих им с большей полнотой отдаваться благородному труду, Нюра Станиславовна возразила: под другим углом зрения он рассматривал проблему. И подчеркнула — он не вдавался в причины, почему врачи-женщины медленно изучают и прописывают новые медикаменты, он справедливо застолбил результаты лечебной практики. Перестраховочная запальчивость привела Шарковского к опрометчивому выкрику:

— Значит, я лгу?

— А как же?

— Значит, я лжец?

— Пока что лгун.

Натка гордилась предельной искренностью Нюры Станиславовны, поэтому, как что, просила Андрея послушать, историю о маминой честности и настырно заверяла его в том, что и она вырастет непреклонной.

Счастливому лицу Натки обычно до того не давалось выражение озабоченности, что она пробовала нахмуривать лоб, а получалось — проказливо куксится. Не в состоянии победить и на минуты присущую ее характеру светлую радость, Натка могла зарыдать или принималась щелкать по рукам кого-нибудь из мальчишек-девчонок, находившихся рядом.

Едва заметил Андрей, что Натка безуспешно изгоняет счастливость, он, как щенок, который служит, выставил перед собой л а п к и. Бить по рукам, отрывисто, с влажным шлепком, она не стала: скользнула по ним ладошками, будто проверяла, не шершавы ли, и сказала:

— Разоблачит меня мама — устроит жуткую экзекуцию! — поколебалась, прибавила с грустной нежностью: — Пожалей.

— Чё?

— Проехали.

Исключительным чувством, которое Натке не требовалось понуждать в себе, была злинка. Натка произнесла слово «проехали» жгучим тоном, хлестнула крапивой, да и только.

— А… — промолвил он. Не столько засвидетельствовал свою запоздалую догадливость, чтобы Натка смягчилась, сколько подосадовал, что упустил невозвратимый момент.

И все-таки у Андрея хватило решимости прикоснуться пальцами к ее горячему на плечах платью.

— Наташ, не уезжай.

— Не уедешь… Мамастая в клетке меня увезет. Узнает, куда ее доченьку носило, и сразу увезет.

— Наташ, ведь не за что?

— Подозрительность. Не докажешь… Пускай бы лучше… И почему чужие люди верят, а самые родные абсолютно не верят? Марьям чужая — и ничего плохого в уме не держала.

— Может, ей не до нас? Вообще-то чужим безразлично… Не уезжай, а, Натуля?

— Как уж получится.

Из низины донесло надрывные взвывы мотора, и звук, заслоненный орешником, вязами, бояркой и березовыми рощицами, окаймляющими увалы, затерялся, а когда снова дотянулся, был напряженней, жальливей, и щемило от него сердце.

Вел лесовоз тот самый шофер, который доставил Андрея на сабантуй, и сидел в кабине прежний грузчик, и дремал, не снявши брезентовых рукавиц, а меж ними теснился, держа на коленях бочонок, мясистый городской утильщик с прозвищем Гиря.

Вода в радиаторе кипела, из-под пробки пышно выпыхивало пар. Шофер, прежде чем взять ведро и пойти на родник, на башкирский манер поприветствовал Андрея: пожал руку со словами «Здорово, знако́м». После, дабы не свалились под колеса, он сам залез на прицеп и усадил их на сосновые бревна там, откуда можно было держаться одновременно и за стальную распорку, и за толстые пеньковые веревки.

Ненадежная шаткость прицепа, падучие склоны, крутые подъемы были Андрею и Натке нипочем, хотя на мгновения от опаски у них и перехватывало дыхание. Бесшабашность раззадоривала их, красота гор зачаровывала. Вероятно ли приближение горьких родственных укоров и ссор, если скатываются из-под облаков в долины вместе с небесным ветром сверкающие волны листвы, если кланяются ручьям толпы синих колокольчиков, если по уклонам, колышливым от ковыля, носятся стригунки, если над сизыми гольцами вершин кружат коршуны, не высматривая добычи, а только наслаждаясь полетом? Да и сохранился ли город, в котором они жили? Да и зачем он, когда есть эти вечные ветвящиеся хребты, омываемые родниково-чистым солнцем?