Адександр Можаров - Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы

естное слово, не понимаю, почему нельзя рисовать так, чтобы было похоже, — произнес брат, внимательно разглядывая из— за моей спины рисунок. — Лень, что ли постараться? Или умения не хватает?

Пасмурное весеннее утро оседало на кончиках вишневых веточек бесцветными холодными каплями. Собаки спали, как мертвые. Мокрый кот, только что вернувшийся из «ночного», требовательно мяукал в ожидании кормежки и заискивающе терся шеей о мои ноги и ножки табуретки.

Поставив перед собой огромный бокал горячего кофе, я уселся в сенях, набросил на голые плечи ватник, и принялся рисовать свет из окна, мягко обволакивавший головки крупного прошлогоднего чеснока в серебристых чешуях, разложенные на подоконнике. Свет и мрак, деревянный подоконник и чеснок. И мутноватое стекло. По углам в паутине. Коричневая акварель и про-желтевшая лежалая бумага.

Давно ли брат наблюдал за мной, я не знал. Не услышал, как он подошел и поэтому вздрогнул от его слов.

— Не нравится?

— Да нет, нормально. Только не пойму, почему никто не рисует так, чтобы было похоже. То есть, оно и так похоже, конечно. Но я имею в виду, что можно бы каждую деталь выписать так аккуратно, что поглядишь и скажешь: — Класс! Как на фотографии!

— Да можно и так, только я же не чеснок на подоконнике рисую, а свое настроение. Чесноку окна — это образ. Мне бы хотелось, чтобы зритель посмотрел и увидел не окно, а то, что здесь не нарисовано — последний апрельский снег за окном, мокрое весеннее утро, которое навевает еще большую грусть, чем осеннее. Вот, ты можешь сказать, как нарисовать запах дождя?

— Любите вы, художники, помудрить. Если ты хочешь, чтобы увидели талый снег, так и нарисуй снег. И все дела. А то придумали аргумент «я так вижу» и козыряют им по любому поводу. А кому нужно такое художество, если кроме одного автора никто ничего подобного не видит? Никому. Ты уже позавтракал? — закончил брат разговор так, чтобы последнее слово осталось за ним.

— Нет еще, — ответил я, пожимая плечами, — Самовар горячий.

— Пойду в курятник яичек соберу. Глазунью пожарим, — произнес брат, зябко пожимая плечами и, уже выходя на холод, добавил: — Не забыл? Сегодня на тягу.

Не забыл ли я про тягу?! Скорее я забуду про все праздники на свете, но только не про этот.

Вопреки всяким правилам и законам мы развесили свои ружья на стене, над огромным деревянным диваном, обитым толстой коричневой кожей. Между ними красовался завитый в кольцо прозеленевший медный рог, а над ним были прибиты подобранные летом в черничнике гигантские лосиные рога. Дом когда-то принадлежал набожному купцу. В цокольном этаже тот содержал магазин, где торговал христианскими книгами, иконками, свечками, солью, спичками и керосином. Дом переходил от владельца к владельцу и в конце концов мы с братом его купили. Последний хозяин сделал из магазина мастерскую и, съезжая, бросил в ней весь ржавый слесарный инструмент. Унаследовали мы и огромный диван, поскольку в квартире, которую он получил в городе, диван просто не поместился бы. Когда стали обживаться в доме со скрипучей лестницей и раздвижными застекленными дверьми в залу, первым делом изучили те столы, полки, шкафы и углы в мастерской, которые были забиты, Бог знает чем. Меня при влек чердак, где иконы, старые журналы «Нива» и религиозные книги лежали стопками по бревнам перекрытия и кучей в кованом сундучке. Я спускал все это сверху и расставлял по ажурным этажеркам, а брат с неменьшим энтузиазмом таскал в комнаты снизу железки и нет-нет восклицал радостно:

— Пылесос! Механический пылесос, честное слово! А это утюг угольный. Гляди! Гладить можно, если почистить!

Так он и обнаружил среди худых самоваров, гигантских ржавых безменов и маслянистых керосиновых ламп заляпанный краской охотничий рог. Чистили мы его речным песком по очереди и довели до изумительного золотого блеска, по крайней мере, местами.

Весь день я провалялся на диване, листая «Ниву» и поглядывая изредка на наш «арсенал». Часы в коричневом застекленном футляре шипели и рассыпали по дому серебряный звон, не спеша отсчитывая время, оставшееся до вечерней охоты. Бес спал у меня в ногах, свернувшись калачиком и спрятав нос в широкие передние лапы. За окном моросило и хмурилось, и даже в комнатах пахло дождем.

— Погодка-прелесть! — радостно потирая руки и поглядывая в окно на бесконечную серую пелену неба, сам себе сказал брат, когда часы с горем пополам прозвенели восемь раз свою несложную мелодию.

— Пора. Скоро смеркаться станет.

На улице Бес мигом вывозился в грязи и, готовый идти во все стороны одновременно, натянул поводок. Вырывая мне руку из плеча, он самозабвенно, с хрипом тянул то к забору, то к обочине. Резко останавливался и внимательно смотрел, не отстал ли брат. А он конечно же отставал и шел немного сзади, держа за проволочную ручку скрипучую керосиновую лампу.

Смеркалось, когда мы встали в вербах, усыпанных крепкими шелковистыми султанчиками. Сзади нас голые сиротливые осины и черные ели спускались в бездонный овраг и тонули там в рыхлом сыром снегу. На поляне снег уже сошел, и примятая прошлогодняя трава пряно пахла дождем. Мы встали спиной друг к другу. Бес понял, что уже пришли на место, и пытался сесть, но всякий раз, как его хвостик касался мокрой земли, он поднимался и пересаживался.

— Люблю я это, — неожиданно произнес вполголоса брат.

— Что, Это? — спросил я, понимая, что ему хочется высказаться.

— Вот это все! — быстро ответил брат, словно ждал, что я переспрошу, а я почувствовал, как он повел головой, показывая «это все». — Апрельский вечер, голые еще деревья. Видишь, как они дрожат? Не по-зимнему, потому что соки их уже напитали.

— «На бледно-голубой эмали, какая мыслима в апреле, березы ветки поднимали и незаметно вечерели», — вспомнил я из Мандельштама.

— Красиво, — отозвался брат. — Но я не о таком апреле говорю. Я вот этот апрель люблю. Чтобы пасмурно было, чтобы промерзнуть и продрогнуть, чтобы дождик шел, чтобы ватник мой намок, отяжелел и набух от влаги небесной, чтобы пальцем по стволу проведешь, а на нем след остался, потому что ствол весь тонкой росой покрыт. А дома скинешь грязные сапоги, сбросишь красные от глины штаны и сидишь в одних трусах с папироской и пьешь чай горячий. Сидишь, врешь кому-нибудь про свои охотничьи подвиги или слушаешь с удовольствием, как кто-нибудь из друзей врет. А то еще в бане…

— Тс-с, тс-с, — послышалось от вершин дальних берез, и брат оборвал себя на полуслове.

Судя по приближающемуся посвисту, птица налетала с его стороны.