Виллем Гросс - Продается недостроенный индивидуальный дом...

Когда Урве могла сказать так?

Странно, человек прав и рассуждает как будто логично, но почему это оставляет такой неприятный осадок? Не потому ли, что этот человек, будучи еще девчонкой, вернувшись из школы с туго набитым портфелем в одной руке и хлебом в другой... Как побледнело ее лицо, когда она схватила письмо, и как она растерялась под взглядом незнакомого солдата, даже не поблагодарила его сразу, а крикнула «спасибо» сверху, когда он уже спустился... Вот ты сейчас осуждаешь ее, но будь до конца честен. Зачем ты стараешься вырвать из памяти то теплое чувство, которое могло окрепнуть и стать большим и сильным, если бы ты безжалостно не подавил его.

Эсси смахнул кусочки пробки в корзину для мусора и стал собираться в редакцию. Но на площади Виру внезапно принял другое решение и сел в трамвай, идущий в Кадриорг.

Ристна был в кабинете директора института. Пятнадцать минут вполне достаточно для того, чтобы подготовить первую фразу для предстоящего резкого разговора. Но Эсси так и не осуществил своего намерения. Чем дольше он следил за машинисткой, быстро отстукивавшей текст на большой пишущей машинке, тем яснее ощущал бессмысленность своего прихода. Возможно, он так бы и ушел, не повидав Ристну, останься тот в кабинете директора подольше.

Ристна вышел из кабинета, подошел к секретарше и протянул ей какой-то сильно выправленный план.

— Спешно, как всегда. К завтрашнему дню, в трех экземплярах, пожалуйста.

— К завтрашнему дню? Товарищ Ристна, я же не машина.

— Вы — человек, товарищ Порк.

— О да, человек — это звучит гордо.

Эсси было видно кокетливое лицо тридцатилетней женщины. «В этом доме о последних похождениях Ристны еще ничего не знают, — подумал он, — ибо тогда к нему относились бы совсем по-иному». И главным образом для этой смеющейся женщины он сказал:

— Пришел тебе сказать, что ты порядочный негодяй.

Протянутая рука Ристны упала.

— Стоило ли тебе из-за этого приезжать в институт, затруднять себя?

Они оставили пораженную секретаршу и прошли вниз, в вестибюль. Вернее, Ристна проводил туда Эсси, сказавшего в коридоре, что добавить ему больше нечего.

— А ты не знаешь — почему я так сказал?

Ристна даже не сделал попытки защитить себя. Только глубоко вздохнул. Предложил сигарету. Эсси не взял.

— Ну что ж, Эсси. Мне жаль.

— Тебе!

— И Урве тоже... Она любит тебя, я знаю.

— От чего-то придется отказаться и вам.

— В этом ты прав, — ответил Ристна тоном, немного поколебавшим Эсси.

— Чертовы любовники, — процедил он сквозь зубы после минутной паузы и вынул из кармана пачку сигарет. — У тебя что — мало тех, кто тебе улыбается. Зачем же именно с ней...

— Зачем? — бледное, усталое лицо Ристны покраснело. — Спрашиваешь, словно какой-то литературный критик — почему этот полюбил того-то и эта того-то. Любовь не торговая сделка. И какой смысл все это обсуждать. В кусты я не пойду. Я охотнее буду негодяем, нежели бесхребетным слизняком. Потому что...

Распахнулась наружная дверь, и в вестибюль вoшла группа студентов. Среди них Ристна и Эсси увидели Урве в зеленом зимнем пальто и меховой шапочке. Ристна быстро пошел ей навстречу. Эсси прошел мимо них, не попрощавшись.

— Что тут у вас произошло? — тревожно спросила Урве.

— От чего-то надо отказываться, — ответил Ристна каким-то не своим голосом.

— Что?!

— О чем ты, Урве? Нам придется отказаться от людей. Очевидно, нам нельзя совместить любовь и наших лучших друзей. Это я и хотел сказать.

— Значит, он знает? Ну конечно... А я думала, что...

— Ты побледнела. Нет, у нас не может быть пути назад.

— Удивительно это жалкое женское сердце! Все эти дни меня мучит такой страх перед будущим, что я порой сама готова все сломать, все... Но когда ты таким голосом сказал сейчас, что придется отказаться...

Они смотрели друг на друга, никого не замечая вокруг себя.

— Ты...— сказала Урве звенящим голосом. — Почему я не встретила тебя раньше?

— Я понимаю, тебе сейчас тяжело, гораздо тяжелее, чем мне, но можем ли мы, грешники, требовать всех благ.

— Ты прав, Яан.

Урве спешила в порт. Она зашла в институт только на минутку, чтобы просто повидать Ристну.

Тяжелая операция была позади. Плата за нее лежала на столе под черным пресс-папье. В расстегнутом коричневом пальто, в полинялой шляпе на затылке, человек, подвергшийся операции, сидел за столом и пустым взглядом смотрел в окно. Он видел перед собой сбросившую нежный груз, крышу; свежая краска уже успела покрыться тоненьким слоем копоти. Голодные вороны, каркая, перелетели через крышу. Где-то между новыми домами росли старые липы. Туда-то они и полетели.

Долго длившаяся операция была закончена. И оперированному не надо было платить. Платили ему. Как будто деньги это плата за перенесенную боль. Белый листок под пресс-папье коротко сообщал:

«Рейн.

Оставила тебе деньги.

Урве».

На улице каркали вороны и шумели дети. По лужам талой воды с грохотом проезжали машины. Ноги у сидящего в комнате мужчины промокли. Подошвы прохудились и пропускали воду. Но мелочи не интересовали его. Он был человеком с железным здоровьем, хоть лицо его казалось чересчур худым.

Кто переставил вещи в комнате? Часть книг забрала, конечно, она. И из ящиков письменного стола вынула все она, оставив лишь планы дома, документы на строительные материалы и разные вычисления на отдельных листочках и в тетрадках. Свою одежду она тоже взяла. И, разумеется, вещи сына. Лишь в углу, в фанерном ящике из-под масла, одиноко лежали какие-то жалкие обломки игрушек. На полу у полки — завернутые в бумагу тяжелые пакеты. Очевидно, книги, так как полки были почти пусты.

В замочную скважину вставили ключ. Ключ поворачивали долго, пока посетитель не догадался нажать на ручку. Старая чужая женщина, тихонько кряхтя, вошла в кухню, пошуршала бумажными свертками, открыла и закрыла дверцу шкафа. Затем заглянула в комнату и сказала:

— Это ты. Здравствуй.

Женщина шмыгнула носом. На улице таяло. Дул сильный весенний ветер.

Мужчина лишь вздохнул в ответ.

— Я переставила диван на прежнее место.

Это и так было видно. И молодой, с аккуратно расчесанной бородкой Иисус тоже был водворен из кухни в комнату.

— Кто помог тебе? — спросил наконец мужчина.

— Мадам Хаукас. Она навещает меня.

— Смотрит, как рушится семья.

— Чего уж смотреть... Теперь семьи то и дело рушатся. Будущие поколения, верно, уж и знать не будут, кто сестры и братья, а кто чужие.

Ведь вот до чего додумался в одиночестве старый человек.

— Если она придет, скажи, что мне ее деньги не нужны.

— Уже сказала позавчера.

Оба помолчали.

— Что она говорит — как она там чувствует себя?