Виллем Гросс - Продается недостроенный индивидуальный дом...

— Я и не расспрашивала. Привела его показать. Мужчина как мужчина. Не знаю, что за нужда заставила ее погнаться за ним.

— Плохую дочь вырастила, мать.

Ответ задержался, но зато прозвучал достаточно жестко:

— Тебе не терпелось, не мог подождать, пока закончу растить. Поначалу она во всем слушалась тебя.

Теща была права. Напрасно он сказал ей так. Ее вины в том, что случилось, нет.

На улице перед домом остановилась машина, и вскоре на лестнице послышались шаги.

Мать ушла на кухню.

Как радостно звучал голос дочери, когда она здоровалась с матерью, а мальчишка, бесенок, казалось, воспринимал все как занятное приключение. Теперь он мог раскатывать на машине. Трудно ли купить такого малыша.

Голоса на кухне звучали приглушенно.

— Что он здесь делает? — шепотом спросила Урве.

Рейн не расслышал ответа. Ого, черт, вот тебе и на! Уже нельзя заходить в квартиру, где он прописан!

В следующее мгновение комнату потряс радостный вопль:

— Папа! Папа!

Маленькие холодные руки обхватили шею, острые коленки лезли по его бедрам вверх.

— Ахто, ты испачкаешь отцу пальто. Посмотри, какие у тебя ноги!

Но малыш не обратил на это никакого внимания, потому что у него было множество вопросов к отцу и тот должен был быстро ответить на них. Да, отец уезжал и скоро опять уедет. Куда? Далеко-далеко. Надолго? О, очень надолго. Но почему? Вырастет — тогда узнает, почему иной раз отцы или матери уезжают надолго...

— Здравствуйте!

Это сказал мужчина в синем пальто.

— Эти, да? — спросил он, беря пакеты.

— Одну минуту! — хотела было остановить его Урве.

— Я отнесу вниз и подожду в такси.

— Хорошо, я скоро приду.

Мужчина с пакетами ушел, и Ахто прыгнул с колен отца на пол. В эту минуту поездка на машине интересовала его больше, чем отец, уезжающий далеко и надолго. Далеко и надолго. Эти понятия были пока еще недоступны ему.

— Ахто, погоди, пойдем вместе, — сказала мать.

— Отец тоже пойдет с нами?

— Нет, отец не может.

Так вот, значит, какова привязанность ребенка! Наполни его жизнь маленькими приключениями — и он забудет всe. По его мнению, они могли все вчетвером пуститься в эти приключения.

— Он часто спрашивает о тебе, — тихо сказала Урве. — Это ужасно, но через все надо пройти. Сейчас уже нет пути назад.

— Зачем ты оставила мне деньги?

— Видишь ли, Рейн, я... Мысль строить пришла все-таки мне...

— Тебе?

— Помнишь, когда я перешла в редакцию... Я считаю, что должна до конца помогать тебе, как и обещала.

— Дура.

О, как иной раз легко становится, когда тебе скажут вот так.

— Ну и жизнь у нас, — низким голосом продолжал муж, пока малыш болтал на кухне с бабушкой. — Раньше платили те, кого оперировали, а теперь платят им.

— Я не понимаю.

— Ты отняла у меня полжизни, а теперь являешься со своими рублями. Думаешь облегчить этим свою душу. Ты же знаешь, какое зло причинила мне.

За то время, пока Урве искала в сумочке носовой платок, она сумела взять себя в руки.

— Ты прав, Рейн. Я страшная эгоистка. Я не могла иначе.

— Как будто мне нужно, чтобы ты поступала иначе.

— Ну вот видишь. Наша жизнь состояла бы из вечных ссор.

— Поглядим, что получится из вашей жизни.

Урве внимательно взглянула на мужа.

— Мы живем хорошо.

— Забирай свои деньги. И не вздумай больше совать нос туда, куда не следует. Я сам справлюсь с домом. Твою долю я выплачу тебе.

— Этого ты не сделаешь.

— Сделаю. Увидишь.

— Не смей. Я не хочу.

— Твоя доля — семь тысяч семьсот. Работала ты мало. С работой, скажем, — восемь тысяч. Эту сумму я тебе и выплачу.

— Я не возьму.

— Вот видишь, мы снова ссоримся. И из-за чего!

Рейн взял записку, приложенную к деньгам, поджег ее и прикурил от огня сигарету. Затем схватил со стола пачку «Примы» и протянул Урве.

— Извини, забыл.

Урве взяла сигарету и прикурила от синего пламени догорающей бумаги.

— Ты гордый парень, — сказала она с горькой усмешкой.

— Это все, что у меня осталось, — ответил Рейн. — Ах, да, когда ты думаешь подать на развод?

— Я еще не знаю, — оживилась Урве. Развод был для нее очень важен, гораздо важнее, чем она представляла себе вначале. Люди старшего поколения подчас очень строги к соблюдению формы и упорно отстаивают точку зрения, будто бумаги имеют особый вес. По тому, какой оборот принял разговор, можно было заключить, что Рейн больше не противится разводу.

Рейн что-то поискал в ящике своего стола. Но не вынул сразу. Держа руки в ящике, он глухо пробормотал:

— Я думаю, они никому из нас не нужны. — Рейн положил на стол небольшую пачку писем — часть в конвертах, часть — без. Иные пожелтели и порвались — солдат долго носил их в своем заплечном мешке. Больше, чем эти письма, ранила душу Урве тоненькая веревка, перевязывавшая этот пакет. Урве не знала, что муж так бережно хранит ее письма. Она не смогла сдержать нахлынувших слез.

— Что же делать с ними? Вернуть тебе?

Урве покачала головой, прижимая к плазам носовой платок. Сигарета в другой руке так и осталась не зажженной.

— Сжечь их?

— Не знаю... Конечно, если ты... Но твои письма я бы хранила.

— Для чего?

— Ты прав. — Урве вытерла глаза.

— Для чего?

— Мама, ну мы идем? — появился в дверях Ахто.

— Да, да, сейчас. — Урве смяла сигарету и поднялась. — Ты будешь иногда навещать его, правда?

Рейн резко отвернулся. Веки его задрожали.

— Уходи! — быстро сказал он, проглотив конец слова.

Так. Уж если зашло так далеко, надо пройти и через это. Урве поправила шарфик на шее сына, застегнула пуговицы на его пальто и велела ему попрощаться с отцом.

— Расти, маленький мужчина. Я не... не забуду тебя, — сказал отец, прижал к себе мальчишку и снова отвернулся.

Они пошли. Застучали шаги на каменной лестнице. Хлопнула дверца автомобиля и затарахтел мотор.

Словно сквозь туман увидел Рейн чернильные пятна на зеленом полинялом картоне — следы ночных писаний Урве. А рядом — черные обрывки обуглившейся бумаги. И деньги остались. Ничего, пригодятся старухе. В тяжелой хрустальной пепельнице — свадебном подарке Лийви — пепел и окурки; на одном из них красная полоска от губной помады. А в душе такая пустота, словно все из нее вынуто. Мускулы, привыкшие к тяжестям, не болели. Они слишком устали, чтобы что-то чувствовать.

— Может, ты голоден, я разогрею? — донесся вдруг голос из кухни.

В такую минуту есть! Разве этот человек в потертом пальто замечал в эти последние, лихорадочные дни, что и когда он ел. Сейчас, после последнего свидания, еда могла вызвать лишь тошноту.

— У меня тут немного мяса и кислой капусты.

— Я не хочу, ничего не хочу.

Мужчина поднялся. Осмотрел комнату, где стало теперь гораздо просторнее, но где ему совсем не хотелось оставаться.