Василе Василаке - Алба, отчинка моя…

Никанор Бостан, в шляпе набекрень, маленько подвыпивший, возвращался домой после сговора… «Нет, что ни говори, а племянник — дурак дураком! А я-то тоже хорош, почему раньше не поговорил с человеком, не спросил его, как мужчина мужчину: „Слушай, а как ты думаешь свадьбу сыграть?..“» Вот потому-то «правая рука не ведала, что творит левая»… Хорошо ему сказал сват, то есть тесть жениха, на прощанье: «Живем — коллективом, а помираем каждый сам по себе. — А потом поправился: — Впрочем, на кладбище попадаем опять в коллектив, и даже в том же составе…»

Откуда-то издалека доносились смех, гам, крики гуляющих, мальчишеские вопли. Это в тот же день совершались и были в самом разгаре две свадьбы и двое крестин.

А Никанор думал:

«Мир разумно устроен, один — умирает, другой — женится… Как сказано в песне: „Отломишь ветку в лесу, а лес и не заметит. Молодые гуляют, а над домом покойного ветер белый плат погребальной хоругви развевает“. Мэй, что нам смерть, до нее еще далеко!»

Никанор заходит во двор… Его маленькие пацанята набросились на него, наперегонки выкладывают:

— Мама пошла тете Ирине помогать. Потому что завтра, в понедельник, в пять часов вечера дядю Георге повезут на погост…

«Все-таки жил он как язычник, — подумал Никанор, — но ведь когда-то все же окрестили его?.. И даже в честь Георгия Победоносца…»

И Никанор повернул к дому бабки Анисьи, чтобы попросить Онисима Скорцосу, семидесятипятилетнего благообразного старца, с недавних пор сожителя этой бабки (и стало быть, молодожена в некотором роде!), чтобы тот, если у него сохранился старый молитвенник, почитал у изголовья покойника…

— Вообще-то она молодец, что со старичком своим состыковалась… Зачем же ей, бедной, одной мучиться?.. Заболеешь, боже избави, и некому воды подать!.. Словом, если у бабки нет никого, ясное дело, она себе старичка ищет… — рассказывал Никанор, ухмыляясь в усы, уже через полчаса после свиданья с Анисьей; а первыми слушателями его были двое могильщиков во дворе у Георге Кручану.

Он и потом эту историю рассказывал и пересказывал тысячу раз, так что она у него хорошо обкаталась.

— Кто ж не знает Анисью… Да, да, ту, что жила на повороте дороги к Пырлице… Она уже давно вдовствует, года с тридцать девятого. Я еще был безусым мальцом и бегал к моей теперешней женке на край села, оттуда мы «во поля» уходили, от людей, значит, прятались и частенько встречали Анисью с козой… И зимой и летом носила она одни и те же шерстяные чулки, так вот, бывало, тянет за собой козу на веревке и приговаривает: «Идем со мной, идем к козлу, ягодка! Я ведь тебе добра желаю». И все подтягивает свои шерстяные чулки, вечно они у нее спадали.

И вот эта Анисья однажды — дело, кажется, было в сорок втором — раздобыла два куска немецкого телефонного провода с резиновой оболочкой и смастерила из него подвязки, чтоб не спадали чулки… И носила их, не снимая, ночью и днем, зимой и летом, пока чулки на ногах не истлели… А подвязки целехоньки. Не выбрасывать же такое добро? Продолжала носить… И носила и днем и ночью, в лето и зиму — пока они в икры не въелись, как провод в ту акацию, что возле сельмага!..

А теперь, через тридцать пять лет, эта Анисья замуж выходит за бывшего церковного старосту!.. Прихожу я к нему насчет отпевания Георгия, а старичка нет. «Добрый вечер, бабка Анисья!» — говорю, а сам стараюсь разглядеть: как там с подвязками и где теперь проволока?..

В этом месте его рассказа у слушателей, главным образом у мужчин, обыкновенно загорались глаза — вот-вот с языка сорвется словечко: соленое, кислое или перченое. Потом они вспомнят его где-нибудь у кукурузной скирды, у куста виноградного или за стаканом.

А Никанор продолжает:

— Какая там проволока, дорогие мои?! На ней, как на молодухе, шелковые чулки! Кровать городская на пружинах! На окнах вышитые петухами кружевные занавесочки!.. И белье накрахмалено, как в родильном доме, ей-богу!.. Спрашиваю: «А где дед Онисим?» Отвечает: «Никанор, дорогой, я и сама жду не дождусь его!.. Куриный бульончик сварила, остывает, и водочка в холодильнике ждет…» — «Уж очень, говорю, нужен он мне по церковной надобности…» — «Да что ты, — отвечает она, — от всего бы сердца, родной, да уже не практикует он по церковному делу!» Ну что вы на это скажете?.. Сама-то в белой юбке с оборками, в расшитом переднике, в косынке с цветами, и разит от нее одеколоном, как в парикмахерской… Гляжу и глазам не верю, добрые люди, она — не она?.. «Где же коза, бабушка?» — «Да ну тебя… Онисим не терпит. Еще перед тем как сойтись, поставил условие: кончай с козой!.. А я — с ладаном и лампадами». Не хочет бывший староста слышать запаха козьего помета и ладана!

А во дворе покойного Кручану жизнь била ключом, ого, чего только в этот поздний час здесь не требовалось сделать!.. Только что возвратились могильщики с кладбища, их угощали вином, и, конечно, надо было их накормить. В летней кухне пылал огонь, в воздухе носились щекочущие запахи: вареного, жареного, печеного, пареного, квашеного и соленого, будто бы ожидались все добрые духи со всей округи на эту осеннюю тризну!.. Однако пока что гости сидели голодные: и женщины, готовившие еду, и могильщики, и Никанор, уже не говоря о жене и детях покойного, которым было не до еды…

Никанор, уже успевший пропустить пару стаканчиков и рассказавший свою историю о бабке Анисье, теперь слушал того могильщика, что был постарше и побойчее, решившего в свою очередь тоже рассказать нечто занятненькое. Так уж люди устроены, на улыбку отвечают улыбкой, на анекдот — анекдотом.

— Теперь, не далее как позавчера, мой племянник из министерства приезжает и пытает меня:

«Что б ты делал, дядя, будь опять молодым?»

«Хм, говорю, сделай меня молодым, тогда увидишь».

«Ты что, даже представить себе такого не можешь? Ну вот, допустим, ты молодой, здоровый как бык, не женат…»

«Спасибо, говорю, я бы тогда дал жару: выпил бы как следует, закусил и полюбился, с кем по душе…»

«А долго б так продержался?» — говорит.

«Сколько б мог», — говорю.

«Нет, дядя, говорит, надоело бы тебе скоро. Вот в чем вся штука…»

Никанор поблагодарил могильщика за науку, допил вино и отправился в дом… У порога его приветствовал еще один белый плат на шесте. Никанор прошел под ним, сжавшись и ссутулившись. Он было уже собрался в каса маре к покойнику, но возле самой двери остановился; там Ирина-вдова оплакивала своего дорогого Георге:

Так и не вошел Никанор в каса маре, не решился, душевных сил у него не хватило… На жилую половину подался.

— Ночь на дворе… — промолвил с порога. Получилось это у него немножко неловко, может, излишне сердечно?..