Василе Василаке - Алба, отчинка моя…

Как-то весной у соседа Лимбрику (у Глиста, одним словом) случилась беда — раздуло до невозможности щеку.

Представьте, весенний день, солнышко пригревает, народ высыпал во дворы — убирают, копают, поправляют заборы, палят прошлогодние листья — да мало ли весной работы? А воздух прозрачный, чистый, чуть с дымком, звенит, что твоя стекляшка!

Видит Патику через забор, мается Филимон в своем дворе, бродит взад-вперед, места себе не находит. Сам он как раз обрезал акацию для виноградных тычек. Смотрит, перекосило соседа — мать родная не узнает, еле ноги волочит, обмотался платком, как старушонка, дрожит как осиновый лист и мычит.

— Что с вами, отец? — кричит Скридон бодренько, но с сочувствием, с пониманием.

Тот только рукой махнул, бессильно так: мол, чего спрашивать — не видишь, что ли, зуб!

— Подойдите-ка сюда, — решительно позвал его фальцетом молодожен. Тот послушно пошаркал к забору. — А теперь откройте…

Филимон тут же молча разинул щербатую пасть.

— Ага, вижу! — уверенно заявил Скридон. — Сейчас мы его живо вылечим… — и загнал топор в кол забора. — Не уходите, я сейчас, подождите минутку, — бросил на ходу и засеменил в дом.

Лимбрику Глист топчется у забора, гримасничает — куда запропастился мой лекарь? А того все нет и нет. Наконец появляется с толстой шелковой ниткой — обмотал ее вокруг руки, послюнявил зачем-то…

— А теперь давайте-ка рот пошире! — командует он, как заправский зубодер. — Покажите пальцем, который из них? Этот?.. Ах ты гнилушка, клещи тебе в бок! Ты смотри на него! Сейчас мы с тобой поговорим, поганец!.. — Он деловито разматывает нитку и натягивает ее, как струну.

Бедный Филимон всю ночь сегодня не спал и раскрыл было рот спросить, как это Спиридон собрался с поганцем разговаривать, да сил никаких не осталось, закатил глаза к небу: дескать, сынок, Скридонаш, уж постарайся, не до шуток… А что у тебя на уме?

Стоят у забора, каждый в своем огороде. Один, тощая жердина, испуганно мигает: мол, что ты делать собрался, сынок? А сынок-коротышка, отцу посаженому по пояс, возится с шелковой ниткой — натянет, подергает и снова ее облизывает по-щенячьи своим красным языком, словно в этом вся сила. И опять как дернет, аж ветер от нее пошел!

Побросали свои дела два соседа, за ними следом подбежала жена Глиста — копала в огороде грядку под укроп. Глядь, уже и Тасия выскочила из дому.

— Что ты там колдуешь, Скридонаш? — спрашивает.

— Займись делом, Тусика. Не видишь — родственник погибает! Покажите, бадя… чтоб ему треснуть, этому зубу… Ну, сейчас мы ему!..

Лимбрику согнулся, мыча, в три погибели, сунул в рот шершавый палец: этот, мол. Скридон зашептал над ниткой, что-то выкрикнул и поплевал трижды крест-накрест.

— Ничего-ничего, сразу легче станет…

Соседи переглянулись — ворожит, что ли? Подбадривают Глиста: держись, мол, сейчас тебя родич вмиг излечит. А Скридон накинул на зуб шелковую нитку, а другой конец обмотал вокруг толстенного кола в заборе, того самого кола, в который впился лезвием новенький топор.

Страдалец Глист только глазами ворочает: «Уж не знахарь ли он, мой сынок?», а кадык его бегает вверх-вниз, словно поклоны отбивает, милости вымаливает. Тасия переглянулась с женой Глиста, и обе разом перекрестились, а соседи уважительно покачали головами — ну, чертяка Скридонаш, смотри-ка, что он умеет!

Скридон тем временем завязал нитку тройным морским узлом (и где только выучился?!), опять трижды поплевал на него и говорит:

— Ну, отец, а теперь не дергайся. Закрой глаза, покрепче. Зажмурься… Я в темноте лечу.

Самый безучастный ко всему — этот топор… Торчит себе, поблескивая новеньким отточенным лезвием. Но вот и до него черед дошел — Патику его выдернул из кола, взгромоздился на плетень, оседлал верхом и командует:

— Закрой глаза, закрой, говорю! Да не дергайся, мужчина!.. Ты что, лошадь на кузнице?

Глист зажмурился, а Скридон вдруг ка-а-ак шарахнет обухом по забору! Прямо по тому колу, с которого тянулась пуповиной к Филимонову зубу шелковая витая ниточка. Лимбрику, бедняга, взвыл не своим голосом и рухнул на грядку. Он не мог, конечно, зажмуриться так, чтоб совсем уж ничего не видеть, — если тебе твердят одно и то же: «Закрой глаза да закрой глаза», невольно прищуришься, чтоб подглядеть в щелочку…

Болтается больной зуб на ниточке, все утешают Филимона, тот плюется и чертыхается. Скридон сидит верхом на плетне, хохочет, помахивая топором, — ну, как я тебя, а? Скажешь, не полегчало?..

Вот вам и Скридон Клещ-Кирпидин! Обухом топора выдергивает гнилые зубы… Ах, почему Клещ? А кто его знает… Спросите у мальчишек, если услышите дразнилку-считалочку.

Теперь можно себе представить, что творилось в клубе. Молчит Кирпидин или выступает, встанет или садится — «ха-ха-ха», «хо-хо-хо-хо»!.. А тут еще это «вещественное доказательство», пехотный ремень королевской армии, взовьется в воздухе, сверкая начищенной пряжкой, словно желтый змей, и снова: «Ох-хо-хо!», «Хи-хи!..», «Ой, не могу-у-у!..»

Судья с прокурором и два представителя из районной милиции недоуменно переглядывались: «Что тут смешного, товарищи? Мы творим правосудие, воцаряем справедливость, к чему этот гогот?..»

Давно известно: крестьянин шарахается в сторонку, чуть пахнет судом или законом, пятится, как теленок от лужицы крови. А этот, смотри-ка, целое представление закатил: то на жену оскалится, то свидетеля перебьет, то самого обвинителя обвиняет… Или у Патику не все дома?

Этак, глядишь, сорвет мероприятие, ведь не зря заседание проводят здесь, на месте происшествия. Ясное дело, с воспитательными целями, чтобы усвоили: новая власть установилась прочно и основательно. Местные крестьяне-единоличники — люди не совсем, как бы это выразиться, просвещенные в сменах социального строя… Живут влесах, советская власть года три-четыре как пришла, и о всяких преобразованиях только краем уха они слыхали. Им кажется, как в прошлом, что «государство» со своими законами до них вовек не доберется. По старинке живут: дескать, «до бога высоко, а до царя далеко». У нас тут, мол, все свое. И пока оттуда, сверху, из этих столиц и городов, уездов и волостей, доберутся до нашей лесной непролазной глуши, до этих чертовых куличек, тупиков и тропинок, хе-хе, пока сюда доползут всякие законы — мы уже, бог даст, в ящик сыграем.

Конечно, можно их понять. Ведь что за дороги тогда были? Подумать страшно — рытвины да ухабы. А сколько нарывались на каких-нибудь хитрецов, мастеров пустить пыль в глаза самой Фемиде? Да тот же Гаврила Тэнэсоае, агент по хлебопоставкам… Хе-хе, сколько этих агентов, которые вертят законами, как оладьями на сковородке! Всякая метла по-своему метет…