Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)

Фамилия Михаила была говорящей: Трёпов.

— Наверное, мы с тем царским холуем, генералом Трёповым, в каком-нибудь дальнем родстве, — говорил он на другое утро, трудясь над картой, — только он, подлец, букву «ё» на «е» переменил, а мой батя не догадался.

Во время работы он имел привычку насвистывать, если был один. Если же в помещении кто-нибудь находился, Трёпов высказывал свои мысли вслух.

— Видать, драпанули мои знатные родичи во время революции за границу, а теперь молодежь Гитлеру служит, а старики чемоданы упаковывают — в Россию собрались, в свои родовые имения. Между прочим, у нас под Питером еще много крепких помещичьих особнячков стоит. В одном— я где-то читал — у Пушкина знакомая была. Только вот как ее звали, не припомню. Он ей стихи написал. Вот эти: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, ка-ак мимолетное виденье, ка-ак гений чистой кррассоты».

Голос у него был довольно приятный, но музыкальный слух отсутствовал.

— Я в военное училище пришел по призыву. До этого на Обуховке работал литейщиком. Потомственный, между прочим, рабочий. Батька тоже литейщиком был, в революцию девятьсот пятого года на баррикадах воевал. Да, так вот: насчет искусства у нас дело поставлено. Каждое воскресенье— в театр. Или в филармонию. Для всех — добровольно, а для комсомольцев — в обязательном порядке. Однажды живого поэта привезли. Фамилию не помню, а стихи хорошие. Про революцию и про наш завод. Он потом всем желающим свои книжки дарил. С надписью: «Такой-то от автора». Ты стихи пишешь? Нет? Зря. А я с того дня начал. С рифмой пока плоховато, но зато содержание — будь спок! Все я тебе читать не буду, а немного как-нибудь прочту. Будешь знать, кто такой на самом деле Михаил Трёпов!

Свободной рукой он с силой хлопнул Мухина по плечу. Флакончик с тушью, который тот держал, выскользнул из пальцев, и на развернутой карте разлилась большая черная лужа.

Минуту или две оба молча созерцали ее, потом Трёпов — он вообще не мог ни над чем особенно долго задумываться, — сказал:

— Фиксируем факт: другой такой карты в штабе нет. Надо запрашивать дивизию, а это значит, придется ставить в известность самого БЭ-ЭМ-ПЕ, иначе говоря, Бориса Митрофановича Полякова — нашего уважаемого комполка. Мужик он ничего, но… — тут Трёпов состроил очень выразительную мину и, дав Мухину полюбоваться ею, закончил — Лучше выйти из положения самим. Ты залил пятьдесят квадратных километров еще не освобожденной от врага территории. Как ее теперь освобождать? Молчишь? Вот что, Петя, дуй сейчас к разведчикам. У них есть такая карта. Скажи, Трёпов просит. Там — Савич, он мне не откажет. Мы, мол, только копию снимем и вернем. Тогда можно будет об этом чепе доложить БЭ-ЭМ-ПЕ. Ну как рифма?

«Кто такой Савич и почему он должен отдать нам свою карту?» — думал Мухин, снова принимаясь месить сапогами жидкую грязь ходов сообщения. Возле одной из землянок на снарядном ящике сидели рядышком ординарец командира полка Степанов и худой боец с унылым лицом и отвисшим носом. На коленях у Степанова лежал шматок свиного сала, у его приятеля — целый каравай ржаного хлеба не армейской выпечки.

— Где помещаются разведчики? — спросил Мухин как можно строже, стараясь не смотреть на Степанова.

Трофейным тесаком, на кончике которого был наколот кусочек сала, Степанов показал вдоль траншеи.

— До второй развилки дойдете и — налево.

«Какие еще тут развилки»? — подумал Мухин.

Слегка приподнявшись над бруствером, он увидел идущую зигзагами линию траншей, перебиваемую частыми холмиками — землянками, блиндажами или просто укрытиями из бревен и земли, — с различной высоты трубами из жести и непременными дымками над ними, с развешенными кое-где для просушки солдатскими портянками и желтыми разводьями на белом, недавно выпавшем снегу. Спрашивать Степанова вторично Мухину не хотелось, и он пошел наугад, то и дело ныряя под козырьки, с которых на него падали капли весенней талой воды. Стенки траншей почти везде были укреплены неошкуренным горбылем и даже просто тонкими бревнышками с неаккуратно обрубленными сучками и отслаивающейся корой. Мухину вспомнился саратовский училищный полигон, груды чистого речного песка, прогретые солнцем, ровные, по-своему даже уютные стрелковые ячейки с удобными ступеньками для ног и деревянные щиты с мишенями перед дальними, иссеченными пулями, кустами сирени.

Когда не было стрельб, к ним, этим кустам, чаще всего по вечерам, подходили девушки с пригородных улиц. Стояли за кустами подолгу, белея в темноте ситцевыми платьицами и косынками, молчаливо дожидались каждая своего «дролечку». Те прибегали после отбоя запыхавшиеся, потные, торопливо доставали из карманов специально для этого случая купленные пачки «Беломора», неумело, но старательно затягивались папиросой…

— Ну как у вас тут, в тылу, житуха?

Девчонки терялись от серьезных разговоров, млели при виде какого-нибудь значка на груди курсанта, принимая его за боевую награду. Прощаясь, робко просовывали сквозь колючую проволоку, ограждавшую полигон, негнущуюся, потную ладошку, стыдливо шептали:

— Пока прощайте, а то маманя хватится…

Ради этих мгновений курсанты надраивали сапоги, выпрашивали у товарищей суконные — «комсоставские»— гимнастерки, значки ГТО и «Ворошиловский стрелок», надраивали зубным порошком пуговицы. Проскользнув удачно мимо дневального в казарму, ныряли под одеяло, но еще долго шепотом делились с соседом по койке своими впечатлениями:

— Блондинка… Росточка, правда, небольшого, но фигуристая и — на каблуках… «Вы, говорит, танго танцевать можете? Если можете, приходите нынче в клуб, там у нас по выходным танцы»… Васьк, а Васьк! А что такое танго?

У Мухина девушки не было, поэтому на свидания к сиреневым кустам он не ходил, но зато много думал о любви, о той самой, про которую пишут в книгах, любви красивой и нежной, самоотверженной и горячей, единственной и неповторимой, предназначенной судьбой для него одного…

Мухин тряхнул головой, стараясь настроить себя на серьезный лад. Они, эти мысли о девушках, появлялись всегда внезапно, чаще всего без всякой причины и всегда— в очень неудобных обстоятельствах…

— Где землянка разведчиков?

Человек, которого он спросил, был высок ростом, не очень молод, но красив той суровой, мужественной красотой, от которой, как говорили в училище знающие люди, женщины сходят с ума. Загорелое, обветренное лицо с прямым носом, тонкие, четкого рисунка, губы, сильный подбородок, мощная борцовская шея, внимательный, чуть насмешливый взгляд больших карих глаз под изломанными, темными дугами бровей. Одет человек был в белый козий полушубок, перепоясанный ремнями портупеи, и хромовые, несмотря на слякоть, начищенные сапоги.