Иван Абрамов - Оглянись на будущее

— Погоди! — встал Терехов. Перешел за стол, сел в привычное свое кресло, сдавил пальцами виски. Большая белая голова — тяжелая, будто и в самом деле отлитая из чугуна, сильные костлявые пальцы с ревматическими суставами, старчески поникшие плечи. Может, и не надо его клевать? Сам-то он праведной жизни, а совладать с наследными тунеядцами, может, вовсе никто не в силах. Но жалость ушла, оставив обиду и недовольство. Нет сил, сдавай рукавицы. Не хочешь сдавать, будь добрый, шуруй, как предусмотрено. Не согласен, скажи. Так и скажи: ты не прав, у нас все, как на плакатах.

«Не прав, не прав он, черт желтоглазый, — все туже сжимая виски, думал Терехов, отыскивая что-то очень сейчас нужное в мельтешащих мыслях. — Разбередил, дьяволюга, по самой боли ударил. Сами, скажем так, умеем что-то. Учим ли смену? Готовим ли? Иван? А что там моего вложено? Где там моя заслуга? Да и не сможет он решать, если останется с десятилеткой. Сварщиком останется. Но не с этим пришел ко мне Ступак. Разбередил, черт».

— Раньше хоть в церкву ходили, — упавшим до шепота голосом продолжал Захар Корнеевич. — Отяготится душа, шать-мать к попу. Так и так, батюшка, грешен и каюсь… Теперь вот ты на поповском месте, а разве ты примешь покаяние? Что ж делать, если тяжко? Куда нам? А она — могилка-то, вот она.

«Не о том, не о том опять, — тряхнул головой Терехов. — Темнит, что-то готовит, но может и не сказать. Что у него там, что?»

— Корнеич. Слышь-ка, ровесничек, — с показной бодростью встал и зашагал по кабинету Леонид Маркович. — Это, правда, за сто лет первый раз. Но и в этот раз что-то у нас не получается. Ты ж не вовсе младенец, да и не эта твоя главная боль. Рубах у Ивана Стрельцова хватает, автомобиль ему пока ни к чему, Танюшка твоя… ну, скажем так: жива-здорова, и ничего особенного. Егор Тушков — это факт, с ним пора решать. Непросто, но можно. А в общих чертах — живем, ты сам это видишь и понимаешь. Так в чем твоя боль?

— Кто после нас? Ну, меня ладно, я уже сказал: ни богу свечка, ни черту кочерга… — И умолк Ступак, поняв, что пора уходить. Или уходить, или сказать напрямки. Да ведь как сказать? Поймет ли? Куда повернет? И продолжал, так и не рискнув на откровенность: — Ты вот сам, ты разве не видишь: не шибко светит там, в будущем-то?

— Ошибаешься!

— Э-э, брось! — махнул Ступак обеими руками. — Утешаете, утешаете, а утешения нет. Обещаете, обещаете, а оно не сбывается. Веры нет ни во что и ни у кого. Нету! — вскинул он руку, указывая толстым пальцем в потолок. — На бумажки себя потратили…

— Погоди, — протестующе поднял руку Терехов. — Так мы хоть до утра ни к чему не придем. Что тебя мучит?

— Знал бы, сказал бы.

— Тогда я тебе скажу. И те не обижайся. Жил ты через пень-колоду. Нет, нет, мы сейчас не о внешнем, мы о душевном. Так вот: чем ближе конец, тем острее хочется оправдания.

— Я ни в чем не виновен!

— Да не о том ты, не о том! Погоди! — сел опять рядом со Ступаком, положил левую руку ему на плечо, чуть привлек к себе. — Я и о себе тоже. Но в главном ты не прав. Будущее светит.

— Ничего там нет!

— Да? — холодно отстранился Терехов. — Так-таки и вовсе ничего? Ты уверен? Тогда вот что, человече! Если это твоя главная боль, то пусть и разговор наш кончится на этом, на главном. Было время, ты смотрел вперед. Так ли, этак, но смотрел, продвигался, надеялся. Не могу сказать, когда, но получилось так: остановился ты. Может, понял, что дальше хода нет, или не захотел дальше, так тоже бывает. И устремил ты всего себя в прошлое. Там была юность, молодость, дела, успехи. Да, да, и то самое равенство-братство там. Теперь, видишь ты, появился Егор — и не стало ни братства, ни равенства. Дальше будет хуже, так ты решил. Вот и живешь прошлым, дышишь прошлым, видишь только прошлое. О будущем толкуешь, ничего там не видя, ни во что там не веря. Неоправданно это. Еще точнее: ты намеренно искажаешь существо происходящего. Но если бы ты по-настоящему посмотрел в будущее… если бы оторвался от сладкого прошлого, оглянулся бы — и увидел. Впрочем, не увидишь. Нет. — И встал. Выпрямился, развернул плечи, будто собрался идти в то самое будущее, которое видит.

Покосился на него Ступак, вздохнул. Правильно сказал Ленька-кудряш, как в душу глядел. Но не о том, не о том. Поздно оглядываться хоть на будущее, хоть на прошлое. Да и зачем? Правильно: зачем? Идти-то все равно не придется. И ему не придется, как ни топырь он стариковские плечи. Сидел бы… нечего пыль в глаза пускать. Герой! Обманщик, вот ты кто. Нет и не будет у тебя никакого ладу в душе. Придет и твое время, вгрызется тебе в печенку твоя же совесть, пойдешь вот так же куда ни то, а тебе акафист плакатный, а тебе упреки: да не видишь ты наших достижений, да не смотришь ты в наше светлое будущее… Ну и черт с тобой. Живи, радуйся, пока… пока ямку под ногами не увидишь.

Встал Ступак, вымолвил угнетенно:

— Шел я к тебе с добром, ухожу с горбом. Не той ты должности, не поповской. В одном ты прав: нету у меня будущего и нечего мне туда оглядываться. Нету! — и, нахлобучив несносимую кепку, потянул ее за козырек вниз, устраивая понадежнее. Подошел к двери, взялся за стеклянную ручку, пощупал ее, оглядел, клоня голову к плечу. Почему стеклянная? И, сам того не желая, необъяснимо и резко выкрикнул: — Ты врешь, Ленька! Вре-ошь! Ничего там нет. Ни для кого!

Коридор одолел единым духом. Миновав вестибюль, оглянулся, словно опасаясь погони, пробормотал и вовсе несуразное:

— Все мы умные, пока на тракторе…

С противоположной стороны улицы поглядел на тускло освещенные окна, еще глубже надвинул кепку и зашагал валко, не замечая ни моросящего дождя, ни огромных, от края до края дороги луж.

А как просто бы: «Лень, убери с дороги Мошкару». На счет пять слов. Почему не сказались они? Смелости не хватило? А ну да заодно с Мошкарой притянут? Нет, нет! Да и не притянут, не за что.

Но обманывать самого себя гораздо труднее, чем собеседника. Сгорбился Ступак, зажмурил глаза, остановился и сказал:

— Все равно незачем оглядываться. Незачем. Ничего там у меня нет.

Долго, настороженно прислушивался Терехов к шагам Ступака, к их отголоскам, просто к шорохам где-то за окнами, ощущая в душе и в мыслях необычную, непривычную опустошенность не новое говорил Захар. И не столь уж трудно ему ответить по всем статьям. Есть ответ. И на словах, и на деле. Но, наверно, не в том суть, что ответ имеется, а в том, что имеются Ступаки. Почему они не видят ответа, почему задают такие вопросы? Кто они, если на то пошло?

А еще крутился где-то рядышком, как бы готовясь выскочить в заглавные, совсем отвлеченный вопрос: «Почему Ступак опирался на чуждые ему доводы?» Если бы случайно встретились на каком-либо перекрестке и заговорили бы от нечего делать, можно бы и так: крой кто во что горазд. Но он шел сюда, он хотел сказать что-то наболевшее, важное, а говорил о чужом. Танюшка? Едва ли эта боль привела Захара. Да и есть ли она? Забота о перспективах Ивана Стрельцова? И вовсе смешно. Но что-то было, что-то осталось от этой встречи, от этого сумбурного разговора.