Иван Абрамов - Оглянись на будущее

— Здравствуй, Зойк!

Остановилась, пощурилась, будто не узнала, спросила певуче:

— Ты чо не спишь, Ва-нь? Дедушка, доброе утро. Это я в ларек. Может, вам чего захватить?

— Ну-к что? — вопросительно оглядел дед Ивана. — Не утянет ее пакет супа.

— Разленился ты, дед! — возразил Иван. И понял Гордей — не в лености дело. Сплоховал он. Может, Зойка и не думала ни в какой ларек? Может, Иван и не потомство считал под тополем? Это ж надо — куриные мозги, такого дела не раскумекать. И отступил поспешно:

— Ить я к слову, а так что — мне двигаться полезно, шарниры проминать. Их не проминать, они ржой покроются. Я вон у этого, как его…

Но и опять умолк. Нет слушателей, чего долдонить? Пошли. Рядком. Смотреть любо. Зойка — не стариковское это дело, но хоть сейчас на картинку. А Иван? Да он тут… может, наипервейших статей. А что крыша рушится, так это дело поправимое. Дай-то бог, дай бог. И, чего не пробовал лет сорок, перекрестился торопливо, на всякий случай и вслед Ивану тоже щепотью посолил.

— Хороший у тебя дед, — искренне похвалила Зоя. — Мне все кажется, он на папу Карло похож.

— А я, значит, Буратино? — хмыкнул Иван. — Полено длинноносое?

— Мама говорит: Гордей Калиныч самый уважаемый человек на сто верст вокруг.

— Ага. Трех царей пережил, шашнадцать директоров, сто сорок штук предзавкомов и две тыщи прочих мелких начальников. Наполеон! Поговорила б ты с ним разок, за версту потом наш проулок обходила бы.

— А я все же буду готовиться.

— Знаешь, давай откровенно, — Иван приостановился и взял Зою за руку. — Я сварщик. Не хвалюсь, но я это знаю. Я люблю свое дело. А там что? Ты не обижайся, но вот мое слово: хочешь готовься и поступай, но я был, есть и останусь сварщиком. Да знаю, знаю, теперь это не в моде. Что в моде, тоже знаю. Да зачем же мне мода? И ты не обижайся, но никуда я готовиться не буду. А еще, — Иван потупился, отпустил Зоину руку, продолжал сбивчиво: — А еще… ты только не думай чего, давай встречаться. Видишь ты… я не знаю, но… А? Давай?

— Давай, — шепотом, глазами, улыбкой согласилась Зоя. Вытянулась в струнку, чуть не коснувшись губами загоревшейся щеки Ивана, резко повернулась и припустилась проулком. Наверно, в ларек.

Постоял Иван, потер шею, покивал, утверждая что-то важное, бросил взгляд в пустой уже проулок, вздохнул: нет, не просто все это.

«А разве просто теть Машу с Раечкой помирить? — как бы закрылся Иван шуткой от непомерно трудного вопроса. — Серега небось в подпол от них прячется. Наладит меня молодица мокрым помелом, миротворец нашелся. Марь Семеновна тоже, если что, турманом пустит. Вот и придется двери лбом открывать…»

Может, и не укрылся бы Иван за такими мыслями. Правду сказать, война Марии Семеновны с невесткой его не очень занимала. Ладно, сама Ефимиха дома сидит, она положенное отработали А Раечка-то с какой стати окопалась на кухне? Ничему не научилась в своих Бордовичах, пусть в почтальонши идет или куда-либо в мороженные продавщицы. Да хоть куда, мало ли возможностей. Или она не понимает, что на кухне вдвоем так не так тесно? А говорить им слова, лучше по стене горох сеять. Но вот они, голос подали. За три квартала слышно. Голосистые, дьявола. Если Марь Семеновна под банкой, давай задний ход, не искушай судьбу. Но от деда мороки не захочешь. И пошел, внимательно прислушиваясь к интонациям, пытаясь издали определить степень накала.

Ефимихина хатенка — родная сестра стрельцовской завалюхе, если что крыльцо еще кособочей да окна слеповатее. Но дверь на запоре, тут знают, что добро надо беречь.

Выждал Иван паузу в яростной перепалке, постучал кольцом защелки по железной ручке. Ноль внимания. Грякнул кулаком в притолоку. Ни гу-гу. Перевесился через перила, подребезжал давно расшатанным стеклом. Хлопнула дверь в доме. Брякнул внутренний крючок. Выглянула румяная молодица. Спросила недобро, кое-как притушив ярость:

— Чего гремите?

Ничего молодичка. Кругленькая, глазастенькая, краснощеконькая. Ну а голос немного осипший — у кого не осипнет от таких напряжений. Еще раз переспросила:

— Ну, что вам? — И потянула дверь на себя.

— Иду вот мимо, слышу, — начал Иван, сунув ногу в щель между притолокой и дверью. — Думаю: пожар…

— Валите-ка! — но не осилила Рая, отступила, крикнула в полутемное чрево сенок. — Эй, маменька! Тут, наверно, к вам какой-то хмырь явился. — И пошла в дом, предоставив Ивану решать: переступать этот порог или поворачивать оглобли? Ну, нет! Хмырь, значит? А ты тут кто? Э, нет! Тебе, такой, дай повадку, ты не то что Марии Семеновне, ты Мошкаровой собаке голову откусишь. И ступил Иван на поле брани, твердо решив навести тут порядок.

— Ефимов! — грозно окликнул Иван, ступив в полутемные сенки. — Вы что же это… — И едва успел увернуться. Увесистый узел грякнулся в дощатую стенку, и, как хвост за кометой, пронзительный и яростный вскрик:

— Я те покажу, мымра косоглазая! Я те пущу отседа задом наперед, стервотина кривоногая!

Марья Семеновна такое умела вполне. Не то что женщины, от нее мужики пьяные сворачивали, если она была в ударе. Закрывшись узлом, как щитом, ступил Иван в заповедные владения. Ух ты! Как Мамаево побоище. И отразил узлом мелькнувший сапог.

— А ну — хватит! Ефимов! — гаркнул Иван устрашающе. — И вы тоже! Прекратить!

— Анафемы! Ироды! В рабыню египетску превратили! — взялась причитать Ефимиха, как видно не успев хорошенько разобщаться в изменившейся ситуации. К тому же она знала не только Ивана Стрельцова, она хорошо помнила и отца его, и молодого Гордея и поняла, не затем пришел Иван, чтоб прибирать вместе ними раскиданное тряпье.

— Все воюете? — спокойно, буднично спросил Иван, смахнув табурета что-то завязанное в клетчатый платок. Поставил табурет к столу, разгладил ладонями потертую клеенку, сообщил, как бы между прочим: — В ларек залом привезли. Во! — показал уку от кисти до локтя.

— Ну и что? — вроде бы не поняла намек Мария Семеновна.

— Суббота нынче. Сядем рядком, потолкуем ладком. Сергей!

— Что-то показалось мне, Гордя захворал, — перешла на мирные интонации Ефимиха.

— Да еще крепкий.

— Все под богом. Тут вон… — но и не пошла дальше, явно принимая условия перемирия. — Редиска у меня — золото. Лучок. Без единой стрелочки, сама сколь годов такой вывожу.

— Небось огурчики уже вон какие? — охотно поддержал Иван. Он хорошо знал — Ефимиха не жадная. А что на язык востра да на руку скора, так она век прожила без заступы, самой надо было свою дорогу торить. Да и трудяга — это дед не просто к слову повторяет. Тридцать лет крановщицей в мартеновском. В чаду, в напряженности, под вечной опасностью. Не ради удовольствия коптилась там, чтоб выжить, чтоб Серегу, черта длинноносого, поднять. — Ну, что ты стоишь, как привинченный? — прикрикнул на ухмыляющегося хозяина. — Бери на пятерых, потом сочтемся.