Иван Абрамов - Оглянись на будущее

Пожалел Генка, не в первый раз пожалел, что сунулся тогда со своей «Антилопой». Стояли бы рядом с Гришей за великолепным верстаком, потели бы. А труб всегда не хватало в срок, потому и бригадир, и сам Носач нет-нет да и заглянут к ним, спросят, посмотрят. Теперь сиди между торцом барабана и дымососом, как суслик в норе, щупай ключом каждую шпильку по очереди, там потяни, там отпусти, а никакого удовольствия и даже скучно. Фонари перекрытия плачут грязными потеками, совсем близко, кажется, внутри котла что-то бренькает и тренькает, но так однообразно, что клонит в сон. Самая любимая присказка бригадира: «Коль на работе спишь, то и горбушку только во сне увидишь».

А вообще-то, не так настроение давит, как предчувствие. Мистика? Пусть хоть сто раз мистика, а оно давит. И руки не берут эту работу, как слепые тычутся. Но чего это с Галкой? Что за сияние снизошло на нее? Спросить бы. Возможно, тоже веселее станет.

Высвободился Генка из теснинки, нащупал ногой стремянку, кинул вниз прицельный взгляд и раздумал спускаться. Зачем, если Галка уже в дальнем конце пролета? Гнаться за ней? Но и в теснинку неохота. Увидал Егора Тихого, крикнул сварливо:

— Ты нарочно стремянку навскосяк поставил? Подержи, мне травмы ни к чему.

Послушный человек Жорка Тихий. Вежливо так, осторожно положил газовый ключ, которым контрагаил двухдюймовую трубу перелива, посмотрел вверх, не успел ли Генка получить травму, подошел к стремянке, пошатал: стоит, как штык. Понимающе кивнул и пошел на свое рабочее место. Ни словечка, ни так ни этак. Хороший человек. Но до чего же скучно подчас от такой хорошести. Обругал бы, что ль.

Спустился Генка с верхотуры, подошел к кранику газводы, открыл, лизнул языком терпкую струйку, прикрыл и сплюнул. Это, когда за тисками стоял, пил газировку литрами. Не успеешь ее туда, она оттуда потом вылетает. Теперь чего потеть, куда спешить? Закончить обтяжку люка можно сегодня, можно завтра.

— Э-э, казак! — окликнул Генку бригадир. — Прищемил там?

— Не-к.

— Давай пыхти, через час котел на стенд выбрасывают.

— Чегой-то? А питательную воду где взять?

— На стенде Иван сварит.

— Так там же вона! — указал Генка на фонари перекрытия. — Пудит. С ветерком. Трень-брень.

— Вот и придется там бренькать, если тут не дотянешь, — строго пообещал бригадир. И улетучился. Может, сквозь землю провалился, может, в котел шмыгнул. Голос откуда-то:

— Кронштейны ставь! Брось эту бандуру, котел на стенд гонят! Э! Чистодел! Рано сматываешься, подачу замкнуть надо. На стенде не запоешь. Давай, сказано!

— А ты тут не командуй! — необычно твердый голос Ефимова в ответ на сообщение бригадира. — Я у тебя в списках не значусь.

— Погоди, сказано!

— Пошел ты! А ну — пусти шланги! Пусти, волосатик!..

Такого не бывало тут с сотворения мира. Серега Ефимов не просто вышел из повиновения, он Павлова волосатиком облаял. Намотал шланги на рукоятки своей тележки, тронулся было и наехал на Ивана. Остановился, посмотрел, как на телеграфный столб, крикнул раздраженно:

— Ну и чо? Восемь отстучали, нам в ударники не к спеху.

— Там дождь, — напомнил Иван.

— Перестанет, нам в ударники…

— Завтра утром последний срок, — терпеливо продолжал Стрельцов. — Котлы затопят в десять.

— Мне что? Хоть в металлолом. — И спросил не то сочувственно, не то злорадно: — А ты как же? Питательную под дождем лепить будешь?

— Слушай, Серег, — Иван взялся за рукоятку тележки, отодвинул в сторонку, посмотрел Ефимову в лицо. — Что у тебя с Мошкарой? Зачем? Худо-бедно, а все ж по-людски было у нас.

— Не твое дело, — вильнул Ефимов глазами. — Ты вон — на стенде питательную свари. За что боролся, на то напоролся. Стихия! Она твоих лозунгов не признает. Бог не теля, он видит крутеля. Накакаешь под дождиком, вспомнишь, что тебе хорошие люди советовали.

— Чего ты суетишься? — подозрительно вгляделся Иван в лицо Ефимова. — Тебя попросили подачу замкнуть. Полчаса хлопот. А на стенде только на подготовку день отдай.

— Нам не к спеху!

— Ну, гляди.

— Сам гляди! — с очень отчетливой угрозой бросил Ефимов. И в самом деле странный какой-то стал. Схватил свою таратайку, приналег, будто в разгон понес, сунул кое-как в угол за дымососы, огляделся воровато и — юрк в каморку Мошкары.

— Ну, как оно? — с деланной беспечностью спросил Федор Пантелеевич. — Лудит?

— Льет, — подтвердил Ефимов.

— Варить собирается?

— А куда деваться? Завтра в десять котлы задымят.

— Ну, ну! Помогай бог.

— А если я вот возьму и позвоню прямо… прямо самому директору? — задал Ефимов явно неприятный вопрос. Посмотрел Мошкара на собеседника, ухмыльнулся: дескать, щенок ты, а гавкаешь, как настоящая собака. Сказал холодно:

— Умен, смекалист. Ну а если я сам позвоню куда надо? У них порядок: что две сотни, что две тыщи — за химок и в ящик. А? Ну вот, угомонись.

— Мы двадцать лет с ним по-людски, — начал было Ефимов. Но и осекся. Двадцать лет по-людски, это верно, но никто не тянул его в эти махинации. Не так уж неволили. На денежку позарился. Двадцать лет! Да и некуда звонить. Сказать нечего.

— Пока не уходи, — приказал Мошкара. — Погуляй около промежуточной, глянь — никого там посторонних? Я дверь приоткрою. Если все тихо, сними кепку. Понял? Крой! Ну! Червонцы мусолить да в ресторанах слюни распускать вы все любители! Топай, тебе сказано! Если там никого, сними кепку. Твое дело телячье, снял кепку — и все.

А ведь и сам Федор Пантелеевич что-то дрейфил. И не Серегу это он понуждал, себя хотел ободрить. Дело, которое он затеял и теперь пустил в ход, не шутейное и совсем даже грязное. За липовые наряды могут взгреть на всю катушку, но по линии административной. Да и заступиться есть кому, и отбрехаться можно. Если в этом деле загремишь, небо в клеточку и в быстром поезде, как любит трепать подвыпивший Никанор. Если подумать, черт с ним, с Иваном. Пусть его хоть в министры выдвигают, за-ради него в тюрягу влететь — дурацкое дело. Но думать некогда. Сейчас Ефимов пройдет мимо промежуточной кладовой, повернется обратно и снимет кепку. А может, не снимет? Как лучше — если снимет или если не снимет? Да черт бы с ним, с Иваном, небо в клеточку — это в присказках терпимо.

Какие-то листки под рукой очутились. Ручка с обкусанным концом. Тычет Мошкара ручкой в закапанную чернилку-неразливайку, что-то маракует на листках, откладывая их на край стола. Достал печатку, давай пришлепывать. И увидел — наряды попортил. А еще увидел, что пальцы трясутся, как у паралитика.

Все. Некогда раздумывать. Ефимов снял кепку. Постоял, горбясь, будто ожидая пинка, нахлобучил кепку на глаза и так прытко припустился к воротам, словно бегун перед красной ленточкой.

Ему что, кепку снял, кепку надел. Поди-ка докажи, чего он снимал, зачем надевал? Ему что? Но до чего же противно сосет под ложечкой. И не только пальцы, ноги трясутся. Закурил Мошкара, один разок затянулся на всю, вмял окурок в чернилку, пальцы вытер о листок наряда, скомкал его, сунул в нагрудный карман. И пошел, пошел, то и дело вздергивая узенькими плечиками, водворяя штаны чуть не до подмышек.