Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

Матвей Яковлевич прислушался.

— Вот как оно бывает, ребята, — гнусил явно подвыпивший Аухадиев. — Жизнь, говоря словами мещеряка Айнуллы, что колесо вертится. Сегодня тебе почет, уважение, премия, а завтра ты… — Аухадиев произнес непечатное слово. — Видели, как все всполошились, когда Матвей Яковлич напорол брак. Секретарь парткома и тот прибежал. А что человек пятьдесят лет оттрубил на заводе, первый токарь — того не видят. Или меня вот возьмите… Что делает начальство, когда вот такие птенцы, как вы, не справляются с наладкой? Идут на поклон к Аухадиеву. И Аухадиев налаживает. А видит кто, ценит его работу?.. Черта с два! Они только видят, когда свистишь…

Карим с Басыром фыркнули.

— Чего ржете?! — прикрикнул на них Аухадиев. — Запущу вот ключом по башке, тогда будете знать… — Аухадиев набил рот булкой с колбасой и опять загнусил: — У Матвея Яковлича, у того друзей-приятелей полно, не дадут в обиду. Взять Яснову… Душу за него готова отдать! Да тот же бешеный Сулейман замолвит словечко зятю — и порядок!..

«Неплохой говорун», — подумал Погорельцев и оглянулся по сторонам, отыскивая глазами агитаторов цеха. Их здесь не видно было. Лишь сверху доносился по временам звонкий смех агитатора Майи Жаворонковой, витавшей в облаках со своим Сашей.

«Взгреть бы хорошенько на бюро этих «жаворонков», — подумал Матвей Яковлевич. И вдруг его охватило чувство отчаянной безнадежности. «Вот верно иногда говорят о человеке — вовремя убрался… Может, и мне, пока еще не окончательно опозорился, уйти с завода?.. А я все тянул. Вот и доработался. Надо поговорить с парторгом, пора, кажется, ставить точку. Да!..»

Сулейман-абзы, отказавшийся от столовой с тех пор, как Ильмурза устроился работать в буфете, видя, что Матвей Яковлевич повесил голову, подошел к другу.

— Что уж так с ума сходить, Мотя, возьми себя в руки. Смехота перед людьми. Что старый воробей. И обедать, кажись, не обедал.

— Да ты сам обедать не ходишь.

— Я — другая статья. Меня никто не трогает, а об тебе весь цех говорит.

Матвей Яковлевич поднял горестный взгляд.

— Знаю, — прошептал он. — Своими ушами слышал…

Сулейман подсел к нему, обхватил за плечи. Так они, бывало, сидели в молодости на берегу Волги.

— Плюнь ты на все. Когда овца падает — никто не замечает, а верблюд чуть споткнется — всем видать. Вот что я тебе скажу!

Матвей Яковлевич только отмахнулся от него.

— Ты не маши рукой, — вскипел Сулейман. — Шуточки!.. Перед носом партийное собрание, а в каком состоянии твой доклад, а?

Матвей Яковлевич долго хранил молчание, потом шумно вздохнул.

— Сам о том думаю. Отказаться вроде неудобно, слово дал… Подведу партийную организацию. Не отказываться — каково будет выступать?.. Вконец растерялся.

— А ты не теряйся! Покажи молодежи, на что способна старая гвардия. Пусть знают.

Погорельцев покачал головой.

— Я бы и показал, если бы мне, как тебе, море было по колено. Да вот беда, не по колено оно мне, Уразметыч… Коли брошусь без оглядки — боюсь, утону…

Завыла сирена. Сулейман-абзы с молодым проворством вскочил на ноги. Матвей Яковлевич с трудом разогнул спину.

Вернувшись после работы домой, Матвей Яковлевич пообедал наскоро и, не передохнув, пошел к Самариной. На заводе поговорить с ней не удавалось.

Лиза Самарина жила в четырехэтажном кирпичном доме, построенном еще до войны. Погорельцеву вспомнилось, как было принято решение о том, чтобы дать ей хорошую квартиру. Он тогда в качестве депутата райсовета непосредственно участвовал в этом деле.

Войдя к Самариной, Матвей Яковлевич застыл у дверей, пораженный. Темная, холодная, давно не беленная комната, площадью метров двенадцать — четырнадцать, двое мальчуганов, лет шести-семи, дрались на кровати. Пол был весь в перьях, будто здесь только что ястреб драл курицу. Третий мальчик, на вид лет десяти, с быстрыми смышлеными глазами, мастерил на полу посреди комнаты перочинным ножом саблю. Сама Елизавета Федоровна, в стареньком халате с продранным рукавом, сидя спиной к дверям, кормила с ложки свою младшенькую — худенькую, годков трех-четырех девчушку. На столе стояла груда немытой посуды.

Увидев в дверях чужого седоусого старика с палкой в руках, дети прекратили драку, затихли. Елизавета Федоровна, догадавшись по внезапно установившейся тишине, что в комнату вошел кто-то посторонний, повернулась к дверям и, узнав Матвея Яковлевича, вспыхнула и торопливо прикрыла ладонью драный рукав.

— Ой, простите, — сказала она и еще больше покраснела, стыдясь беспорядка в комнате. — Недавно с работы… Только-только успела суп сварить… Дети весь день одни… Проходите, пожалуйста, присаживайтесь.

— Спасибо, Лизавета… Не беспокойся, когда в доме дети, всяко бывает, — успокоил ее Матвей Яковлевич, садясь на табуретку, которую подала ему Елизавета Федоровна, предварительно обтерев фартуком.

Зайдя за гардероб, Самарина переоделась, быстренько убрала со стола, согнала с кровати мальчуганов, прибрала постель. Матвей Яковлевич заметил, что на ногах у нее те же резиновые боты со стоптанными каблуками, которые она носила на работе.

Мальчик дострогал саблю, повертел ее в руках, показывая братьям, и вышел. Мать крикнула ему вслед:

— Смотри, чтоб за машины у меня не цепляться! Никакого уёму на него нет, — пожаловалась Самарина Погорельцеву. — То на машине виснет, то на трамвае, то драку затеет. Грозятся выгнать из школы. Милиция руга…

Умолкнув на полуслове, Самарина бросила вдруг на Погорельцева неприязненный взгляд.

— Слышала я, доклад делаете… Верно, насчет брака пришли расспросить…

— Нет, Лизавета. Просто захотелось посмотреть, как живешь…

— Как живу?! — воскликнула Самарина. — Вот она, моя жизнь, как на ладони. Четверо ребят. А я одна… Младшую в яслях оставляю, а старших… на улице. Когда в вечернюю смену хожу, на замок запираю. А теперь и запирать боязно. Ушла раз так-то вот, заперла их, а они разожгли огонь на полу, посреди комнаты, а как дым повалил, с перепугу под кровать. Спасибо, соседи замок выломали, спасли, а то бы…

Самарина смахнула слезы концом рукава.

— И не запирать нельзя… Пришла однажды с работы, смотрю, последнее унесли.

В цехе говорили, что Самарина молчунья, ненавистная, зло какое-то у нее на людей. И у Матвея Яковлевича было составилось подобное же мнение после его последнего разговора с ней на заводе. Но, оказывается, Лизавета, подойди только к ней по-человечески, рада излить свою переполненную горем душу. Не заставляя себя упрашивать, с глубокой болью рассказала она о невеселой жизни своей.

Муж, тяжело раненный в боях под Москвой, вернулся домой осенью 1941 года. Досталось тогда Лизавете: работала на заводе, двое малолеток, больной, требующий ухода муж. Но все же выходила она его и снова проводила на фронт. Вернулся муж с тяжелой контузией в апреле 1945 года. Замучили его припадки. Шесть лет отстрадал и однажды, во время припадка, выбросился из окна третьего этажа и разбился насмерть. Не знала ни сна, ни отдыха в те годы Лизавета. Частенько случалось, уходила на завод, не сомкнув глаз ни на минуту за ночь. А семья все увеличивалась. Больше всего убивалась она, когда ее старшенький попал под машину. А все оттого, что присмотра не было. С тех пор стала она роптать на людей, на жизнь свою нелегкую. Ее зарплаты, пенсии мужа не хватало, чтобы прокормить четверых детей и обеспечить нужный уход больному мужу. Что можно было продать из нажитого до войны, все продали.