Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

— Марьям, может, дашь согласие… — мягко упрашивал Иштуган. — Твоя жизнь… мы все…

Марьям обессиленно качала головой. Иштуган понял, что решение ее твердо. Бесполезно терзать ее уговорами. Согласия на операцию она не даст. Иштуган вышел из палаты, с трудом сдерживая готовые вырваться рыдания.

Дома все, точно по команде, поднялись с мест при его появлении. Иштуган тяжело опустился на стул, глядя вокруг широко раскрытыми пустыми глазами, вдруг закрыл лицо и упал головой на стол. И все поняли, что Марьям отвергла их совет.

В эту, тяжкую минуту молчаливого горя, — ибо от горя каменеют человеческие уста, не нужны становятся слова, — только Нурия, одна Нурия, еще не совсем расставшаяся с детством, нашла в себе силы сказать:

— Марьям-апа лучше нас знает свое состояние. И правильно делает!..

— Молчи ты, турман!.. — прикрикнул на нее в сердцах отец.

Тяжелее всего было сознавать, что все они, собравшиеся здесь, здоровые, все сердцем любящие люди, ничем не могут помочь бедняжке Марьям и вынуждены в бездействии ждать, надеясь на невозможное. И это неугомонные Уразметовы!..

Вдруг Ильшат, резко отодвинув стул, поднялась и направилась к двери.

— Поеду к профессору Иванову. Он, правда, болен, говорят, не выходит из дому… Буду умолять… — бросила она.

— И я с тобой, — вскочил Иштуган.

Ильшат позвонила в гараж. Через десять минут Петушков уже мчал их на другой конец города.

Перед одноэтажным деревянным домиком с палисадником, обнесенным голубой решеткой, машина резко затормозила.

— Я одна… — произнесла Ильшат и побежала к дому.

Донесся лай собаки. Ильшат нажала кнопку у двери. Дверь открыли, и Ильшат исчезла.

Иштуган закурил и протянул пачку папирос Василию Степановичу.

— Ильшат Сулеймановна правильно делает. Этого профессора только она и сможет вытащить. Я Мироныча как-то возил к нему. У-у-у, гроза!..

Иштуган молча курил, посматривая на часы. Прошло пять минут, десять. Он начал беспокоиться. Порывался пойти сам, но Петушков отсоветовал ему делать это.

— Только испортишь. Не уважает он мужчин.

Спустя полчаса дверь открылась. Показался укутанный теплым шарфом старый профессор. Иштуган побежал навстречу и взял профессора под руку. Ничего не ответив на извинения за беспокойство, профессор раздраженно спросил:

— Муж?

— Да, да…

— Натворят дел, а после расхлебывай за них, — ошарашил он Иштугана.

За всю дорогу он не произнес ни слова. Иштуган чувствовал себя неловко, мучило сознание собственной вины. Но профессор давал какую-то, пусть маленькую, надежду на благополучный исход, и уже из-за одного этого Иштуган готов был сделать для него все.

В родильный дом Иштугана не пустили. Профессора встретил дежурный врач. Пошла с ним и Ильшат. Иштуган опять курил папиросу за папиросой, опять неустанно мерял из угла в угол приемную.

«Что скажет профессор?» — билась в голове единственная мысль.

Иштуган никогда в жизни не жаловался на нервы, а сейчас ему казалось, что внутри у него вот-вот что-то оборвется, и тогда он, не считаясь ни с чем, помчится наверх, к жене. Когда на лестнице наконец показался профессор, Иштуган бросился к нему.

— Ну как, профессор? — прерывающимся голосом спросил он.

— Как, как… — сердито передразнил профессор. — Жена у тебя, у дуба, чудесный человечище, вот что…

И снова из одного конца города в другой мчится машина Петушкова. Профессор молчит, а в душе Иштугана творится такое, что ни словом сказать, ни пером описать.

Иштуган наскоро протер станок и заторопился в душевую. Стоя под душем, он все думал о Марьям. «Еще раз, последний, пойду к ней… Умолю, уговорю… Но почему не звонила Нурия? — всполошился он. — Она всегда звонит, рассказывает о состоянии Марьям».

Иштуган, с которого текла вода, вдруг вздрогнул и, выпрямившись во весь рост, настороженно прислушался. Ему показалось, что где-то кричит женщина. Но, сколько он ни прислушивался, крик не повторился. «Я, кажется, сам заболеваю. В ушах, что ли, звенит…» Кое-как вытеревшись, он вышел из душевой.

Навстречу ему, пылая огненно-рыжими волосами, бежала нарядчица Шафика.

— Где вы запропали, Иштуган-абы… Скорее… вас к телефону.

Иштуган замер на месте.

— Ну, чего стали? Я же говорю, вас зовут, Иштуган-абы, — нетерпеливо сказала Шафика. Но, увидев, как побледнел Иштуган, уже тише добавила: — Скорее же! Сестренка Нурия срочно вызывает.

Иштуган, опомнившись, что было силы побежал к конторке. Вцепившись обеими руками в лежащую на столе телефонную трубку, он со страхом поднес ее к уху и, задыхаясь, произнес:

— Слу-шаю, Нурия…

В трубке, сразу ставшей горячей в руках Иштугана, зазвенел радостный голос Нурии:

— Абы, дорогой, сюенче!

— А? Что? Какое сюенче?..

— Абы, у тебя два мальчика!..

— Как?.. Давай без шуток… А?.. Нурия, Нурия!..

— У тебя два мальчика, говорю. Двойняшки, понимаешь? Я не шучу.

— А… как… Марьям, Нурия? Как чувствует себя Марьям? А?.. Хорошо, говоришь? Вот спасибо, сестренка! За это куплю аккордеон… Велосипед?.. Велосипед будет за мальчиков… Так Марьям хорошо, говоришь, себя чувствует? Что? Ильшат с Ольгой Александровной в роддоме? Сейчас и я побегу… Алло, Нурия!.. Нурия!.. Кто прервал… Нурия…

В трубке раздался кокетливый щебет Шамсии:

— Поздравляю, товарищ Уразметов… От имени всего завкома. У сына двухголового Сулеймана два мальчика… Хи-хи… Счастье так и валит к вам.

— Спасибо, спасибо… — лишь бы отделаться, торопливо благодарил Иштуган. — Пожалуйста, соедините поскорей, мы еще не кончили говорить. Нурия… Нуруш!..

— Абы, что за хулиган там вмешивается?

— Нурия… Нуруш… А как мальчики? Хорошенькие, говоришь, а?.. За двух мальчиков два сюенче? — Иштуган рассмеялся. — Не много ли, Нурия?.. Хорошо, хорошо… Еще крепдешину на платье… Да, я сейчас бегу…

Иштуган положил трубку на место и, сверкнув хмельными от радости глазами, бросился к Шафике, не отрывавшей от него глаз, обнял ее и чмокнул в лоб.

— Двое сыновей, Шафика! — воскликнул он и выбежал из конторки.

А Шафика опомниться не могла. Чтобы Иштуган, который держал себя всегда так серьезно, никогда близко к женщинам не подходил, — и бросился целовать ее! С тихой улыбкой посмотрела она ему вслед, забыв, что девушке полагается в таких случаях конфузиться. Суждено ли Шафике иметь когда-нибудь друга вроде Иштугана, который так же бы вот радовался за нее? И этой девятнадцатилетней жизнерадостной девушке с улыбчивым лицом вдруг стало очень-очень грустно: ее любимый, Баламир, заглядывался на других…

Иштуган вышел на заводской двор и зажмурился от ярких красок дня. Окна заводоуправления пылали, будто в каждом из них сидело по солнцу. А небо было синим-синим, такими бывали глаза Марьям в минуты радости. Сердце Иштугана было полно ликования. Хотелось петь, смеяться, кричать на весь мир: «У меня двое сыновей! Двое сыновей!..»