Петр Замойский - Восход

Лампа почти догорала. В избе полумрак. Вероятно, только у нас и был огонь. Керосин в лавку завозили все реже и реже. Появились коптилки. У нас мать уже держала такую в запасе. Наконец лампа мигнула и погасла.

— Вот и все, — сказал я. — Но где-то должны быть свечи.

Свечки, вернее огарки, отец всегда складывал за образа. Поискав, я извлек из-за иконы три огарка. Зажгли один. Изба оказалась в полумраке. Вдруг кто-то тихо постучал в окно. Мы вздрогнули. «Кто бы? — подумал я. — Мать не постучит».

Стук повторился. Я подошел. На меня сквозь стекло смотрело чье-то лицо.

«Мужчина или женщина? Выйти или нет?»

Охватила робость. Снова глянул и явственно увидел, что человек машет рукой, указывая на крыльцо.

— Сиди, Никита, я один пойду.

— А я только в сени.

Изба наша стояла не вдоль улицы, а поперек. Окна выходили в переулок. Открыв дверь в сени, я спросил:

— Кто там?

— Отвори, — послышался женский и как будто знакомый голос.

— Ты кто? — шепотом спросил я.

— Не узнал? Пусти в избу, скажу что-то.

При тусклом свете женщина хотела снять платок, но, увидев Никиту, снова закрылась.

— Кто это у тебя? — спросила она.

Только сейчас я узнал ее.

— Свой, свой, Настя. Садись.

Она сняла платок и села. Потом быстро встала и погасила свечку.

— Что ты, Настя?

— Сидят два дурака при огне. Во-он вас откуда видно, с той стороны.

— Это верно, мы дураки. А ты что?

— А то. Ты о чем наказывал?

— Макарка?

— Макарка-то — черт с ним! Он тоже заявился. Дело хуже. Вы ведь завтра наметили к амбарам двинуться?

— Что такое? — удивился я.

— А такое. Думаешь, они не знают?

— Кто они?

— Чего притворяешься, Петя! Секрет на весь свет. Слушай да молчи. Как стемнело, пришел Макарка, и они с отцом о чем-то шепчутся… Я ведь на собрании тоже была. Вам-то не слышно, вы речи говорили, а в народе среди кой-кого идут другие речи: «Хлеб, слышь, выгребать завтра начнут. Сперва у кулаков, а там у других». Слушай. Вот наш-то, свекор мой, как вернулся с собрания, отвел дочь свою Катьку в ту избу и шепчет ей что-то. Мне ни слова. Из веры вроде я вышла. А только у меня свои уши. Слышу: «Беги зови. Как стемнеет, чтоб тут был!» Я все поняла и вышла из избы, к мамке пошла. А Катька — межой на гумна да оттуда в степь.

— Ты быстрее, Настя.

— Не умею я быстрее. Эх, любовь ты чертова! — вдруг заключила она невесть для чего. — Дура я, дура. Теперьча поумнела, да, видать, поздно.

Она замолчала, видимо, что-то вспоминая, потом сразу бухнула:

— Два воза ржи отвезли они с Макаркой. Сейчас третий насыпают. Сама подглядела из конопляника.

— Куда отвезли? — холодея, спросил я.

— На гумно, в большую ригу. И туда я пробралась — и чуть не попалась. Убили бы.

— Что у них в риге?

— Овсяная мякина. Они ее разгребли — и в середину, в мякину, рожь. Вот и ищи-свищи! Кто догадается? Ну, я пойду. Гляди, не выдавай. А свечку не жгите. Пойду. В мякине рожь-то. Будет что — опять прибегу.

— Спасибо, Настя.

Она прошла задней дверью со двора, потом конопляником. Я провожал ее взглядом до тех пор, пока Настя не скрылась во тьме.

— Это кто? — спросил Никита.

Я ему кратко рассказал все.

Это она белье полоскала на реке?

— Она. Там-то мы с ней и договорились. Муж ее, Макарка, и другие дезертиры скрываются в овраге, в протоке.

— Какая она молодчина! — восхитился Никита. — А что она про «чертову любовь» сказала?

— Понимай как хочешь. Вроде раскаивается. Девки — они такие: смолоду любит одного, а выйдет за другого, потом кается. Так и тут.

Быстро вошла мать, тревожным голосом окликнула:

— Вы тут?

— Сидим ждем тебя. Ты где пропала?

— Двенадцать, — сказала мать шепотом.

— Что двенадцать?

— Сама насчитала. Вот дьяволы! Вышла в сени, оттуда во двор. Гляжу, у Лобача во дворе фонарь мельтешит. Думаю: что бы это ему там, полунощнику, с фонарем? И голоса. Ну, я не утерпела. Через дверь на огород, а с огорода в промежуток между нашим плетнем и прошла. Да чуть в канаву с водой не ухнула. Притаилась. Гляжу. Батюшки, а там, во дворе, где чуток посуше, бугор навоза, с другой стороны земля. Соломы вязанка да обмолотки… Что за чудо? И смекнула. Яма, вроде могилы. Устелили обмолотками и давай в нее один мешок за другим! Двенадцать насчитала. И ушла. Небось еще будут.

— Слыхал, Никита? Работка началась. Ну, мать, спасибо.

— Кабы не замычала корова, я бы и не трекнулась. А тут мычит. Теперь поди, Петя, и другие прячут. А ты говоришь тайна. Они по духу чуют.

— Может быть, нам самим сходить посмотреть?

— Нечего там делать. Ешьте и спать ложитесь. Скоро свет.

Но еда не шла в горло. Сердце тревожно билось. Выходило — в бой мы еще только готовимся, а противник уже принял свои меры. Война в деревне начинается. Настоящая. Гришка-матрос сказал бы: «Класс буржуев, гидра Антанты — и класс беднеющих. Но мы их опрокинем в море. Тряхнем прах вниз головой».

Мать, дрожа от испуга, все же спросила:

— Так и не скажете — куда отец-то пойдет?

— Да к попу, мать, к попу, — ответил я. — Вместе с Осипом.

— Ах, окаянна его сила! Ведь он мне, лысый черт, так и не сказал. Слышь: «Тайна, мать, а я не предатель». Петька, — радостно воскликнула мать, — ведь человеком стал наш отец!

В мазанке, где мы улеглись с Никитой, пахло свежими дубовыми вениками. Мать недавно наломала их в изрядном количестве и развесила на слегах для того, чтобы они завяли. Трава душица, заготовленная ею для чая, тысячелистник от каких-то болезней, полынь от лихорадки и другие — все это развешано на старых вожжах, укрепленных на плетне. Смешанные запахи дурманили, не давали нам спать. Мы ворочались с боку на бок, говорили друг другу «спать, спать», но сон летел от нас. Досадно было.

Непрошеные, а порой ненужные мысли сменяли одна другую, будто мелкие облака при ветре.

Наконец-то Никита утих, раздался легкий посвист, а через некоторое время он дал такого храпака, что и последняя дрема с меня слетела.

— Эк его разморило!

Уж где-то запел петух, за ним второй, а там третий, а потом и пошло и пошло на разные голоса. И, как волна на большой реке, петушиные крики катились все ближе и ближе. Вот, наконец, слышу, как сначала захлопал могучими крыльями наш старый петух, прозванный Наполеоном за его несусветные бои, как хриплым голосом не торопясь известил подвластных ему кур о наступающем рассвете.

«Раз не спится, надо вставать. Никита пусть храпит».

Пока не совсем рассвело и никого на улицах нет, я решил сходить к Илье. Быстро собрался, тихо открыл дверь, огляделся. Никого. Лишь где-то на дальней улице слышалась неумелая игра на гармонике и девичьи однообразные припевки.

Чтобы случайно не встретиться с кем-либо в улице, я пошел огородами, затем краем леса.