Петр Замойский - Восход

— Невеста без места, жених…

— Ну-ну, — перебил Андрей. — Такого жениха нигде не сыскать. И Петру Иванычу не в деревне невеста, а в губернском городу, а то в самой Москве.

— Дядя Андрей! — крикнул я на него. — Молчи!

Но молчать он не привык. Подняв лицо вверх, словно в небо прогремел:

— Он зарок себе дал: не жениться до полной революции по всей земле.

— И на Марсе, — добавил я.

— Вот какой парень. Ему ужо двадцать два года вчера сравнялось. Верно?

— Ты же оракул, борода. Ну-ка, давай поедем.

Мы попрощались и пошли к подводе. Женщины, о чем-то споря, отправились полоть просо.

Пока мы ехали до Горсткина, Андрей все время что-то рассказывал, а я ничего не понимал и даже не слышал его совсем, лишь изредка поддакивал.

— …Из Сибири он, лось-то, бежал. Из тайги. Пожары там были. Весь день гоняли за ним верховые. А какой прыткий! Из леса да обратно в лес. Все в ле-ес…

«Зачем же, зачем я затеял этот разговор с полольщицами? — твердил я себе, не слушая Андрея. — Нет, не будем заезжать в Горсткино, не надо встречаться с Леной. Для чего бередить почти зажившую рану? Для чего омрачать свою молодость, когда вместе с товарищами, как говорит Шугаев, „мы двигаем революцию на века вперед“?»

Хороший человек Шугаев. Строгий, справедливый, умный и, когда надо, беспощадный. Даже к нам, уездным работникам.

Он работал в Питере на Путиловском, где Никита, продотрядчик. Вместе с путиловцами и матросами брал Зимний дворец. В Смольном видел Ленина.

Пусть Степан Шугаев кое-кому не нравится, особенно левым эсерам, которые дали слово работать с нами вместе и вошли в совдеп. Тем более не нравится Шугаев, да и мы все, большевики, желтоглазому, очкастому учителю, вожаку левых эсеров в уезде — Жильцеву. Он — начальник милиции. И доморощенному анархисту, местному жителю, грубому, бесцеремонному Васькину. Он — заведующий типографией. И чернобровому красавцу с поджатыми тонкими губами, сыну городского торговца-мясника Аристову. Он — заведующий здравоохранением…

С первых же дней после первого уездного съезда Советов они почуяли друг друга и незаметно объединились. На заседаниях, на собраниях, на митингах они никогда не сидели рядом, зато не было вопроса, по которому не выступали бы против нас, особенно против председателя совдепа Степана Шугаева.

Не раз говорил нам Шугаев: «У нас, товарищи, пока коалиция. Хотя мы и большинство, но надо быть начеку. Со временем вышвырнем их, левоэсеровских лягушек, и подберем крепких, надежных руководителей».

Так думалось мне, когда мы под тихий скрип колес ехали в Горсткино. Скоро и оно показалось нам с крутого взгорья. Видна пятиглавая церковь с отдельно стоящей колокольней. На лугу лениво машет латаными крыльями одинокая ветрянка, принадлежащая Федоре и ее мужу Егору. Влево от моста — волостной исполком под зеленой жестью, напротив него — высокое здание лавки потребительского общества. Здесь же, на площади, пожарный сарай.

Как все это мне знакомо! Но я не ищу уже той крыши, где на трубе, продолжая ее, был черепичный молочный горшок. Не ищу, а сердце замирает. Томительно и горько.

Раньше, бывало, подъезжая к селу, я готов был, если бы у меня были крылья, перелететь с бугра через речку, чтобы только встретить ее, заглянуть в голубые глаза. Теперь — нет. Чувство обиды и необъяснимого стыда перед чем-то охватывает меня.

Начался резко крутой, как по стене глубокого оврага, спуск на мост. Андрей взял «холеру» свою под уздцы. Телега, хотя и не тяжелая, напирала сзади, передком ударяя лошадь по ногам.

Лошадь шла тихо. Виден только ее круп. Голова где-то внизу. Хомут совсем съехал, шлея под хвостом натянулась до отказа и готова лопнуть. А вот уже и знакомый ветхий мост.

Я услышал громкие голоса поблизости. Кричали все сразу, огулом.

Услышав этот гвалт, Андрей остановил лошадь на мосту. Поправляя хомут и шлею, он указал холудиной по направлению к волисполкому.

— Слышишь, Петр Иваныч?

— А как же, слышу, дядя Андрей.

— И тут базар.

— Это не базар, борода.

— Что же?

— Настоящая революция пришла в деревню. Видать, комбед организуют или что.

Мы поднялись от моста, въехали в улицу. Я спрыгнул с телеги, пошел сзади. Андрей оглядывался на меня с непонятной мне опаской. Он шел обок с лошадью и изредка молча взмахивал на нее холудиной.

Никто на нас не обратил внимания. Мало ли ездит по этой дороге разных людей. Да и не до того было людям, собравшимся здесь перед волсоветом. Они кричали по-прежнему, а о чем — трудно разобрать.

Все луга, лесные и заливные луга вдоль реки перешли крестьянам от помещика Тарасова.

Сам Тарасов жил в своем имении, и его, как и Климова, никто не трогал. Больше того, Тарасов вызвался работать садоводом.

По словам Тераскина, заведующего земотделом уисполкома, жителя этого села, помещик у них добрый, людей не обижал, и не так богат, как другие. Тем более — он уже старик, вдовец.

Говорили, что у него до революции были даже обыски и находили тонкие книжки в красных обложках. И еще был слух, что Тарасов в молодости состоял в какой-то революционной организации.

Все это пришло мне на память сейчас, пока я стоял возле пожарного сарая, вслушиваясь в гвалт, и старался понять, о чем кричат.

Но узнать ничего не удалось. Кричали десятки людей. Казалось, никто никого не слушает и друг друга не понимает.

Толпа народа разделилась на отдельные группы. Некоторые сидели на ступеньках волсовета, на бревнах, возле палисадника, другие — под навесом кооператива. Часть забралась в пожарный сарай, где уселись кто на дроги с баграми, кто на бочки, кто на дрожины рядом с насосом.

Я тронулся вслед за Андреем. Пора где-нибудь остановиться.

Лучше бы вообще проехать мимо этого села и приютиться в следующем, где при дороге есть чайная, в которой всегда проезжие узнают все новости.

Андрей нашел подходящую избу, отпряг лошадь и ввел ее под навес.

— Что там за крик? — осведомился он, прищурившись.

— Не разобрал.

— Эх ты, начальник! А я разузнал.

— Ты, борода, хитрый. Что же разузнал?

— Вот закусим и сходим вместе.

Он бросил лошади травы, убрал сбрую и, подмигнув мне, отправился в сени.

Вскоре он вышел и позвал меня.

В сенях женщина накрывала стол. Что-то очень охотно начала она ухаживать за нами. А Андрей перебрасывался с нею какими-то загадочными словами. Женщина так же загадочно отвечала ему.

«Ишь старый, — подумал я, — не любовь ли ты закрутил здесь? Молодость, что ль, свою вспомнил? Недаром про твои прежние похождения разные слухи до сих пор ходят по селу. Да ведь ты, черт, и сейчас красив».

Женщина между тем вышла во двор. Андрей тоже вышел, но не во двор, а на улицу.

Я остался один и начал осматривать сени и все, что в них было. Сени небольшие. В углу — деревянная кровать. На ней вместо матраца лежала солома, укрытая самотканой холстиной, сверху самотканое же одеяло, две подушки в ситцевых наволочках.