Петр Замойский - Восход

И хотя недалеко было идти исправнику, всего лишь минут пятнадцать, но что я пережил! Надо сказать — исправник был строг и не раз он мне выговаривал за мои порядки.

Жду, хожу, стучу деревяшкой. Фаддей Алексеевич успокаивает меня. Валерьянки дал. И сам-то волнуется. Все в глаза мне смотрит. Все спрашивает: «Как же так?!»

Не вытерпел я его взгляда и по-настоящему расплакался.

— Да вот уж, — говорю, — случилось.

И оба посмотрели друг на друга. И оба поняли друг друга.

— Успокойтесь, — сказал он мне. — Только крепитесь. Все пройдет. Дело это доброе. А я… помогу.

Надо сказать, что арестанты, особливо политики, числились за исправником. Уголовники за приставом. И еще знал я, что некоторых политиков давно бы надо переправить дальше, в другие пересыльные тюрьмы, но тюрьмы все переполнены. Так что некоторых арестантов приходилось держать по году, а то и больше.

Часть вины за побег политиков ложилась и на исправника. Старик этот был из дворян. Жил дай бог как. Взятки, конечно, брал от родственников заключенных. Дом свой имел… Словом, рыльце в пуху. Но ведь это он — барин, а это я — мужик.

Наконец-то заявился. Выпивши, навеселе. У него дочь именинница. Поздоровались. Я лежу. Меня трясет. Начал спрашивать, а я молчу. Потом я заплакал. Фаддей Алексеевич опять мне валерьянки. Отводит исправника в угол и шепчет ему что-то. А исправник только и твердит:

— Ну-гу, ну-гу? — Сел в кресло и крякнул: — Дела твои господни!

Видно, хмель с него слетел. Долго молчал, потом подошел ко мне.

— Что же нам теперь делать, Николай Петрович?

— Что делать? — еле шепчу. — Сажайте меня в тюрьму, Владимир Васильевич. Нет мне оправданья.

— Это не выход. Были и не такие случаи. Да тут и я сам виноват… Говорите, через стену? И кошка с веревкой? Кошку снимите. Никому говорить не надо. Я их спишу. Ищи ветра в поле. Спишу в Тобол. Завтра же отправим человек полста. Пошлю своих людей. Устроят как бы побег по дороге. Ничего, выздоравливайте. Арестантов на наш век хватит. Россия велика, и половина в ней мошенников.

Тут я вновь прослезился. Так-то вот, друзья!

Мы вышли во двор тюрьмы.

Перед нами стояло красное двухэтажное здание, выстроенное по приказу императора Николая, названного Первым, а прозванного Палкиным. Режим его был палочный и отчество — Павлович. Понимать можно двояко и все верно будет.

…Разъезжая по крепостной державе, молодой царь после разгрома декабристов и ссылки их в Сибирь на каторгу заглядывал иногда в самые глухие уголки необъятной страны, знакомился с ней, изучал порядки, нравы и самолично ревизовал начальство, выискивая дух крамолы и измены.

Разъезжал он со своей свитой из города в город на перекладных.

На ямские станции заранее мчались фельдъегери, чтобы приготовить самых лучших лошадей.

Особенно царь любил ездить на серых в яблоках жеребцах, пятериком. По два впереди, цугом, с верховыми на них, затем тройка с коренником и пристяжными.

Царская карета была тяжелой и походила на небольшой вагончик с окнами по бокам, с постелью, со столом, мягкими сиденьями и со всеми удобствами. В том числе погребком, где хранились заграничные вина. С царем вместе находился его адъютант — французский генерал.

Позади в крытых экипажах мчалась свита и охрана.

Так как проселочные дороги были узки для царской кареты, то мчались вдоль дороги, по полям, не считаясь, пустые они или заняты посевом.

Николай держал путь через нашу губернию, на Саратов. Прямой путь он вообще любил, и на этот раз прямик-большак лежал через город Инбар.

Инбар представлял для царя и другой интерес.

Коварная комедия, в которой были показаны нравы и в лицах осмеяна вся крепостная Русь с ее купечеством, чиновничьим миром, — эта комедия, которую царь недавно видел на театре в Петербурге, не выходила у него из головы.

Недаром, просмотрев ее, он воскликнул:

«Всем досталось, а мне больше всех».

Эти события в комедии, по слухам, и происходили в нашем городе Инбаре. В городе, где некогда рос и учился белоголовый, похожий на крестьянского парнишку, с прямыми, как ржаная солома, волосами, с тощим лицом сын уездного лекаря, прославившийся потом неотразимой силой влияния на умы всей громадной России.

А в одном из имений, в глуши полей и прудов, жил под попечением строгой помещицы-бабушки сирота, низкорослый мальчик с черными выпуклыми глазами, гордый, замкнутый, впоследствии великий поэт России, второй после величайшего его собрата.

По дороге в Инбар, в огромном селе Никольском, где проживали богатые купцы, торговавшие пенькой, где были кожевенные заводики и сапожные мастерские, царская свита отдохнула, но задерживаться не стала.

По приезде фельдъегерей еще до прибытия царя уже были заготовлены лучшие лошади.

Царь остался доволен серыми жеребцами. Сельское начальство замерло от страха и тоже было довольно, что царь так скоро их покидает. С возгласами «ура» они радостно проводили блестящую свиту за околицу. А там бог с ними! Пусть едут в Инбар, с которым немирно живут никольские купцы, не поделив торговли между собою.

Простой же народ — мастеровые и мужики попрятались в свои лачуги и посматривали только в окна да из-за углов изб, сараев, лабазов. Они так бы поступили и без грозного приказа станового — не показывать своих чумазых рож.

И помчалась кавалькада вдоль дороги, пыля и подминая хлеба крепостных, помещиков-дворян. Последние были очень довольны, что царь удостоил проложить по их полям дорогу, и уже не пахали потом этот новый тракт, а обгородили его, как святыню.

Но одно дело дорога, второе — мосты. По пути из Никольского в семи верстах от Инбара пролегал глубочайший овраг под названием Нечайка. На дне оврага — ручей. Мост же был, видимо, построен еще при полоумном папаше Николая — Павле, и даже мужики опасались проезжать по мосту. Лучше спускаться к ручью.

Нечайкой потому и был прозван овраг, что люди «не чаяли» — благополучно они переедут или скатятся в ручей.

Вот этот овраг Нечайка и оказался причиной возникновения тюрьмы в городе Инбаре.

Словом, царская карета с гербом, запряженная неистовыми жеребцами, вместе с верховыми неудержимо, без всяких тормозов, с размаху и ринулась в овраг.

Лошади наскочили одна на другую, кучера послетали с коней под торжественный звон колоколов, уже доносившийся из города.

Царь из кареты не выпал, она была заперта. Он вместе с ней опрокинулся на дно оврага, в мирно протекавшую воду.

Отделался царь довольно удачно.

При падении ударился о что-то правым плечом и повредил ключицу. Царская кость дала трещину.

О такой катастрофе в проклятой Нечайке были извещены инбарские власти. Городской голова и пристав, трясясь от смертельного ужаса, примчались на паре лошадей и привезли лекаря. И царь, терпеливо, без единого стона, перенесший перевязку, был доставлен в город.