Петр Замойский - Восход

— Эдак-то многие захотят в тюрьму, ажбы прокормиться. Да такой харч в нонешне время и в деревне не в каждой избе найдешь. Не морить, а на хлеб-соль посадить. И за то спасибо должны сказать. А продукты сдать вон этому… как его, по-чудному, соска, что ль, какая? Ну, для сироток приют открыли.

— Соцвос, — подсказал Николай Петрович.

Недавно при отделе образования возник подотдел социального воспитания — соцвос. Подотдел возглавил старый учитель, человек энергичный и культурный — Воярышев Николай Александрович. За короткое время уже открыты два детских дома, куда собрали часть сирот, у которых погибли отцы, а также от бедных вдов. Один дом в Инбаре, второй — в Никольском. Осенью намечено еще три дома открыть.

— Вот этому соцвосу и передать продукты. А власть не знай зачем кормит воров да спекулянтов. Аль их на племя, для развода?

— Авдотья, — укоризненно произнес начальник тюрьмы, — ты большевичка или кто?

— А разве я худое говорю? Мужик убит на проклятой войне за царизму, трое детей у меня. И вот сама работаю, не ворую, не торгую солью на базарах из-под полы.

Авдотья разошлась, всплакнула, ее не остановить. Речистая женщина. Даже покраснела.

— А эти? — указала на женщин-арестанток; те даже не взглянули на нее. — Вон какие толстухи! Одна, говорит, честна девка. А черт ее знает, когда она девкой была. Шаталась где-нибудь по вокзалам, поездам. Спекулировала, продавала, покупала да…

Тут Авдотья произнесла такое складное слово, что Николай Петрович и Шугаев расхохотались, а мы, холостяки, опустили головы.

— Ну ладно, ладно, матушка Авдотья, не волнуйся. Дай бог они исправятся. Ведь у нас не как раньше, не тюрьма, а исправдом. Исправляй их тут по-большевистски.

Мы вышли из кухни. Сзади слышали, как Авдотья звонко что-то кричала арестанткам. Видимо, она всерьез принялась их «исправлять».

— Боевая повариха! — восхищенно заключил Николай Петрович.

— Я ее знаю, — сказал Степан Иванович. — Партийную карточку ей вручал. Она из нашего села. С детства работала батрачкой в имении Полубоярова.

— Это не тот, который сидит у нас?

— Он самый.

— О-ох! — удивился Николай Петрович. — Вот, если бы Авдотья знала.

— А что?

— Да как что? Она бы сказала: «Вот дьявольщина! В старое время батрачила на Полубоярова, кухарничала. И вроде теперь опять для него похлебку варю, харч готовлю?»

— Это верно, — согласился предуисполкома, — получается смешно.

Мы подошли к массивной двери тюрьмы, возле которой стоял часовой.

— Может быть, сначала в сапожную зайдем или в столярную? — осведомился Николай Петрович.

— И такие разве есть? — спросил я.

— У нас все есть. А скоро портновская откроется. Желаете побриться — парикмахерская при бане. А банька, эх, какова банька! Куда городской до нее. Там и воды не хватает, хоть речка рядом.

Сапожная мастерская помещалась на первом этаже. Мы прошли длинным коридором. По ту и другую сторону — двери.

Николай Петрович сделал нам знак, чтобы мы шли тише. И он даже на деревяшке ступал легче, хотя все равно от нее был скрип.

Стены покрашены масляной краской, как в больнице. Николай Петрович изредка заглядывал в волчок. И так осторожно, будто смотрит на курицу, сидящую в гнезде.

Мы шли почти на цыпочках. Каменный пол посередине словно плугом пропахан: во всю длину пролегала глубокая лунка. Видно, не одна тысяча ног прошла здесь.

Но какой, несмотря на чистоту и побелку стен, запах!

Приходилось мне бывать во многих старых домах, каменных и деревянных, в домах помещиков — древних, обжитых, — в трактирах, в купеческих лабазах, во многих людных жилых помещениях, но нигде такого тошнотного запаха нет. Здесь будто слежались тысячи дыханий и смрад от них пропитал самые стены, пол и потолок. Казалось, этот тошнотворный запах витает в воздухе коридора.

Он вызывал и тошноту и головокружение. Хотелось поскорее выбраться отсюда.

Видимо, подобное ощущение испытывали все, кроме Николая Петровича. Невольно пришли на память слова матери, она часто их повторяла, особенно когда посылала побираться в чужие села: «От сумы да от тюрьмы не отказывайся».

«Нет, — подумал я, — сума — это лучше. Пусть стыдно быть нищим, а вот в тюрьме страшно».

— Здесь, — тихо сказал Николай Петрович, указывая на дверь.

Посмотрев в волчок, Николай Петрович вставил огромный ключ в замок. Раздался звук, похожий на скрежет; мне будто кто по спине сапожным рашпилем провел. Я представил, как такой звук пугал по ночам арестованных, особенно смертников, которых выводили и отправляли на казнь.

Приходилось об этом читать. Даже в описаниях было страшно, а тут вот сам услышал.

Тяжелая дверь, обитая не то жестью, не то войлоком, распахнулась тоже со скрежетом. И когда Николай Петрович открывал ее, на лице его я заметил что-то такое, чего не замечал раньше, — суровость и жестокость.

Камера, в которую вошел Николай Петрович, а за ним и мы, представляла собой достаточно большое помещение с двумя окнами. Окна не с решетками, а с продольными планками.

При нашем появлении сапожники шумно встали и разноголосо ответили на приветствие Николая Петровича. Я заметил на его лице добродушную улыбку, когда он сказал:

— Вот заказчиков привел к вам. Кому яловые сапоги, кому хромовые штиблеты. Плата по таксе. Можете?

— Можем, — ответил пожилой арестант и отер о фартук руки.

— Ну, если ваш староста согласен, стало быть возражений не будет. Как вы?

— Согласны, — ответил второй. — Махорки у нас до вечера не хватит.

— Курите много. Обрадовались, что окна разрешил настежь открывать, вы и рады.

Такого количества посетителей у них еще, вероятно, не было. Они стояли несколько растерянные.

— Садитесь. А ты, Кирилл Макарович, — обратился Гуров к старосте, — покажи, кто что успел. Сначала вот поведай посетителям — для кого работаете, что шьете, чините и хорошо ли вам у меня живется?

— Вы сами садитесь, Николай Петрович, — и староста пододвинул ему свой сапожный стульчик.

А вслед за ними начали придвигать свои стулья другие арестованные.

— Шьем мы, граждане, больше всего на Красную нашу Армию. Размеры разные, какие закажут. Материал доставляется через Николая нашего Петровича, а ему присылают — они сами знают откуда. Плата за пошив по казенной таксе. Головки шьем из кожи, а голенища из брезента. Ну, что еще? Илья! — крикнул староста. — У тебя табак есть. Жена принесла. Ты у нас буржуй, свиная твоя харя с пятачком. Угощай, хромой!

Невольно я вздрогнул при этом имени и посмотрел на сапожника, который вышел из угла. Хромая, он подошел к старосте и, не глядя на нас, подал ему кисет.

Да, это был он, Илья. Мой сельчанин. Инвалид войны. Мой бывший друг, хвальбишка Илья… Он не пошел дорогой Павлушки и Фили, а женился на дочери вора Полагина и сам ударился в воровство. Прошлым годом перед осенью украли они с тестем у нашего попа, отца Федора, пятипудовую свинью, завязали ей рот бечевкой. Но все равно засыпались. Выдал их сосед, сын Андрея, Яшка Абыс. Он слышал, как они в погребе ночью резали свинью.