Михаил Стельмах - Правда и кривда

— Юрий, милый, забери меня, — застонал ее голос, и недевичья скорбь прорвалась из глаз.

— Куда тебя забрать?.. — растерялся, целуя ее. Привкус слезы и жасмина он тоже запомнил на всю жизнь. — Куда, любовь моя?

— Куда хочешь, на край света, лишь бы подальше от своего отца, от… Черноволенко, — снова волной у берега стонет девичий голос.

— Почему, Марьяна? — непонятно смотрит на нее и на небо, которое уже не может вместить всех растревоженных звезд и росой отряхивает их на остывшую землю. — Чего?

— И не спрашивай… Я не могу смотреть на него. Забери, если любишь… Потому что и от тебя уйду.

— Что ты говоришь? — обхватил ее обеими руками, будто девушка уже уходила от него.

Он и не догадывался, какая драма стояла между отцом и дочерью, но из книг хорошо знал, что противоречие между поколениями является определенной закономерностью, и сразу же невзлюбил Черноволенко.

Тесно обнявшись, они всю эту ночь пробродили и простояли, как лунатики, на берегу реки, на волнах которой дремали и крошились лунные лучи. А утром молодожены расписались в небольшом прибугском селе, где родилась Марьяна. В этом селе они сыграли скромную свадьбу, на которой оскорбленный следователь Черноволенко до сумерек сидел, как черная туча. А вечером неотложные дела оторвали его от свадьбы, и на ней сразу стало просторнее и веселее…

Из этого же села они оба пошли в партизанские леса, а вернулся из них только он. И вот уже возле куста жасмина другая пара восхищается счастьем, а кому-то от него остались только крохи воспоминаний.

Юрий Андронович снова приседал к столу, где лежит развернутая рукопись Григория Заднепровского. Здесь сердечно и почтительно вспоминается о партизанке Марьяне, хоть она была в другом отряде. Мужчину снова поражают и события партизанского жизни, и их описание.

Как в этой книге воедино соединились и драматизм, и величие человеческой души, и терпкий юмор, и золотая нить народного творчества. Разве не реквиемом звучат вот эти слова о Марьяне: «Мертвая трава скоро становится сеном, мертвый человек не скоро становится травой… В нашей памяти Марьяна осталась лебедкой, и в зеленых прибугских плавнях она нашла свою смерть, как раненная лебедка…»

«Щедрый, Григорий, ты человек», — призадумался Юрий Андронович над рукописью, припоминая, что партизаны Лебедем назвали самого Заднепровского. Возможно, что кто-то и пожалел бы отдать другому свое чудесное прозвище…

А в это время за тоненькой стенкой во второй, большей комнате, звенят рюмки и громче выплескиваются слова подвыпивших сватов. Безразлично, что уже темнеет, они именно сейчас начнут вспоминать свою тревожную молодость, брюзжать чуть ли не на все сегодняшнее и глухо негодовать, что они при своих заслугах и талантах остановились на промежуточных станциях. И хоть больно так думать о своей родне, но он понимает, что и его отец, и тесть — мелкие, омертвевшие светила, светила без жаркого огня в груди, без высоких порывов в голове. Очевидно, когда-то в них тоже было что-то свежее, талантливое, пока они, достигнув некоторого служебного уровня, не уцепились зубами и руками в кресла, пока не начали бояться, когда гремело, за свою шкуру, не отдернули свои плечи от ноши, которую поровну должны были нести наши люди, пока не заврались в чем-то, когда страшновато было говорить правду, и не стали понемногу жать не сеянное ими. А теперь с удивлением и негодованием замечают неуважение к себе и не понимают, почему становится неустойчивым грунт под их ногами. И напрасно надеются, что они еще свое возьмут. Нет, из холодной души не родится горячее дело.

— За твое здоровье, сват, за твою службу после эвакуации, — глухо, как осенний дождь, бубнит отец.

— Спасибо, Андрон. Уже, можно сказать, как-то и устроился, хотя и подбивали некоторые под меня клинья. Эх и трудную имею фортуну… Живу, как ночная птица.

— А у кого теперь легкая фортуна?

— Э, не скажи, не скажи. Ты все-таки разъезжаешь между хлебами, дышишь нектарами, любуешься, как пашется, сеется, растет, цветет и наливается. А я обязан из нутра вырывать другие наливы.

— Если надо, то надо.

— Об этом же и говорю. Я, если надо, и родного отца не пожалею, специальность у меня с гуманизмами не целуется. За твое здоровье. А знаешь, что обо мне в характеристике написано? — у Черноволенко прорвалось пьяное самодовольство.

«Значит, уже до чертиков допиваются», — поморщился Юрий Андронович. Он хочет сосредоточить внимание на рукописи, но самодовольство Черноволенко густо натекает и сюда.

— Там, дорогой сват, написано, что я мастер групповых обличений. О!.. Были когда-то у меня разные дела. И еще будут!

— Да неужели и теперь?.. — даже с боязнью переспрашивает отец.

— Конечно. Война много напутала, а разбираться во всем надо вот таким Черноволенко, как я. Вот недавно один мужчина принес мне разные материалы, которые не снились и тем писателям, что выдумывают всячину о шпионах. Понимаешь, не материалы, а золотой берег.

— Интересно. И кто же сидит на этом берегу?

— Никогда бы ты при своей рже-пшенице и разном хлебе не придумал! Вчерашний командир партизанского отряда! Наградами тебя ослепить может, а сам — замаскированный шпион.

— Да что ты, сват!?

— Еще в Турции его завербовали. Вот какие могут быть истории.

— А партизанил этот… у нас?

— В наших лесах. Твой Юрий должен знать его как облупленного.

— Кто же он?

— Григорий Заднепровский, — стишил голос Черноволенко.

— Заднепровский? И я его знаю! — пораженно вырвалось у Андрона Потаповича.

— Если знаешь, держи язык за зубами, пригодится… — и не досказал, потому что в комнату вошел бледный от волнения и гнева Юрий Андронович.

— О, зятек пришли! — с притворной радостью потянулся к нему с рюмкой Черноволенко. — Посиди, в конце концов, с нами, пусть наука немного подождет без твоего движения вперед.

— Какой негодяй подал вам материалы на Заднепровского? — дрожа, Юрий Андронович ест глазами Черноволенко.

— А ты подслушивал? — на миг растерялся тот.

— Слышал всю мерзопакость, которую в нашем доме выливали на хрустально чистого человека.

— Гляди, чтобы за этот хрусталь и сам не попал туда, где козам рога правят, — зашипел Черноволенко. — Ты, может, с ним и панибратство вел?

— За честь считал бы дружить с Заднепровским. Головой клянусь: Заднепровский чистый, как лебедь. А лебедей только преступники поедают. Вы копнитесь в душе того, кто писал донос.

— Не учи ученого! — свысока ответил Черноволенко. — Сами под чубом сало имеем. Тебе известно, что отряд Заднепровского был самочинным?

— И что из того?

— А ты знаешь, что такими отрядами, как правило, руководили иностранные разведки?