Михаил Стельмах - Правда и кривда

Побратимы подошли к открытому, припавшему пылью и пыльцой кленового цвета газику, Григорий Стратонович сел за баранку и с преувеличенным почетом кланялся Марку:

— Прошу садиться того, кто уже в бронзе стоит на площади!

— А ты и рад позлословить! — пренебрежительно скривился Бессмертный. — Читал твою заметку об этой персональной бронзе и так ругал тебя последними словами, что даже температура подскочила вверх.

— За что?! — чистосердечно удивился Григорий Стратонович.

— За то, что прилизал меня со всех сторон, и вышел я у тебя прямо знаменитым, сильным и лубочным Русланом Лазаревичем, который едет на чудо-юдо большое — на змея о трех головах, а прекрасная царевна Анастасия Вахромеевна встречает его. Тьху!.. Словом, перевели некоторые деятели государственную бронзу еще и радуются от этого.

— Цыц, не умничай, ворчун, это уж не твоего ума дело. Не надо было снова выскакивать в Герои, — засмеялся Григорий Стратонович.

— Он еще и хохочет.

— Потому что есть от чего… Позавчера вечером возле твоего монумента застал Безбородько…

— А он вернулся в село, после всех служб? — оживился Марко.

— Не знаю, вернулся или возвратили, но ищет новую работу — не бей лежачего.

— Руководящую?

— А какую же иначе?..

Друзья выехали на окраину города. Вокруг под белыми тучами буйно цвели сады, придорожные клены осыпали последнюю пыльцу, на обочинах дороги по-детски трогательно засыпали одуванчики, и только без живого цвета мрачно серела старая тюрьма. Вдруг из ее настежь раскрытых ворот выскочило несколько человек и побежало к дороге, где стояла небольшая гурьба с лопатами в руках.

Григорий Стратонович в удивлении остановил машину. В это время, как в немом кино, неуклюже зашевелилась, перекосилась тюрьма; распухая, она изнутри загремела громом и вмиг забилась пыльной тучей, выворачивая из своего нутра кирпич и камни.

— Вот и все! — взволнованно отозвался чей-то голос.

Марко выскочил из машины и быстро подошел к людям, весело присматривающимся к тем темным клубкам, что до этого мгновения назывались тюрьмой. Корреспондент областной газеты узнал Марка, озабоченно поздоровался и опустился на колено дописывать заметку об уничтожении того, что отжило.

— Что будет вместо нее? — спросил у него Марко.

— Городской сад, — оторвался корреспондент от своего писания, и вдруг его лицо стало мечтательным. — И знаете, каких больше всего посадим здесь деревьев?

— Нет, не знаю.

— Черешен! Чтобы люди и цветом любовались, и, отдыхая, могли себе ягоду сорвать. Бегу! — и он в самом деле побежал к тому месту, над которым оседала последняя пыль давних времен…

Из-за садов, как из туч, выплыла полнолицая луна, в листве зашуршала роса, неподалеку отозвался соловей, зовя к себе соловьиху: даже взрыв сотен килограммов тола не ошеломил птичье щебетание и любовь.

Побратимы поздно ночью приехали в село. Григорий Стратонович остановил газик на площади, неподалеку от бюста Бессмертному, и кивнул головой на него:

— Посмотрим, мужик, на этого усатого дядьку?

— Можно и посмотреть, — совсем спокойно сказал Марко.

— Ну и выдержка у тебя! — покачал головой Григорий Стратонович.

Они подошли к монументу и остановились у низенькой изгороди, за которой кустилась яровая пшеница. И только здесь, когда Марко взглянул в глаза своему образу, ощутил и волнение, и глубину прожитого, и невероятность сделанного вокруг и всюду за последние годы. На какой-то миг показалось, что и эта ночь, и просеянный лунный свет, легко дрожащий над землей, и молчаливый бронзовый мужичонка напротив него были только сном.

— Ну как, Марко? — не терпелось Григорию Стратоновичу.

Но Марко заговорил не к побратиму, а к своему образу:

— Красивым тебя здесь сделали, более солидным, и спокойным, и молодым. Видать, на морщины материала не хватило…

— А чтоб тебя!.. — возмутился Григорий Стратонович, но, присматриваясь к словно окаменевшему Марку, затих, сделал несколько шагов назад и тихонько пошел на другой край площади.

Марко, кажется, и не заметил этого и после долгого молчания снова тихо заговорил к своему бронзовому образу:

— Так оно и бывает… Ну, если уж тебе выпало стоять и днями и ночами, то стой, смотри, чтобы из тьмы не выползла кривда или какая-то нечисть, а нам надо дело делать — пахать, сеять…

Он поправил свой выгоревший на солнце картуз, взглянул на далекие, выкупанные в нежной лунной пыли нивы, на потемневший от ненастий ветряк, на темнеющие в полупрозрачном туманце луга и неторопливо пошел в предрассветные поля, породившие его.

Киев — Ирпень — Дяковцы

1959–1961 гг.

Машталир — возник.

Выкапустить — вырастить в виде капусты.

Паняй — гони, вези, погоняй.

Стихи Т. Г. Шевченко:

Шикуха — (шикша, вороника), водяника черноплодная; в качестве лекарственного сырья используют ягоды и молодые веточки.

Урда — 1. (вурда), козий сыр; 2. (гурда) — блюдо из конопляного (редко льняного) семени. Слегка поджаренные семена толкли и растирали макогоном в башке, заливали кипятком, вымешивали, чтобы получить «постное» молоко, процеживали, солили и ставили на огонь. При кипении на поверхности образовывалась желтоватая пена, которую снимали половником-шумовкой и использовали как начинку к пирогам и вареникам. Вместо семян бедные крестьяне употребляли лийкуху (отходы производства конопляного масла). Как и семенное молоко, урда вышла из употребления в начале нашего века с переходом на производство подсолнечного масла.

Шкандыбать — ковылять.

Мелун — смысл улавливается из контекста; но если брать melun (турец.), то — проклятый, окаянный, гнусный.

Кладун — возможно, от слова «класть» — в значении «убивать», «разрушать».

Шеляговый — от «шеляг» — старинная мелкая монета в Польше, копеечный.

Шпакуватый — темно-серый.

Выбатьковать — отчитать, поругать по-отечески.

Покрытченко — сын покрытки — девушки, родившей внебрачного ребенка; бастард, подзаборник.

Мисник — шкаф или полка для посуды.

Бездонки — подставки для дуплянок.

Искаженное «студента».

Дукач — богатей.

Нивяник-зелье — ромашка полевая.

Мельниковна — дочь мельника.