Михаил Стельмах - Правда и кривда

— Эй, судьба, куда же ты снова побрела? — с укором, насмешкой и настороженной заинтересованностью бросает в ночь, выпрыгивает на тропинку, но нигде ни куколки. Женщина и появилась, как лунатик, и лунатиком исчезла.

Так, в конце концов, и встретился мужчина со своей судьбой. Хоть бы догадался попросить, чтобы скорее забрала у него костыли. Много счастья не просил бы он. Но судьба, видно, догадалась, какая у него будет просьба, и скорее убежала. А через какую-то минутку Марко уже сомневался: встретил ли возле этого осокоря какую-то странную женщину или ему примерещилось? Но у него душе до сих пор тревожно звучали ее слова, и что-то в них было знакомым, будто где-то он уже слышал этот голос… Хм, если по росту судить, небольшая у него судьба, но, видать, бойкая: сразу как водой смыло. Удержи такую за полы!

Он еще какую-то минуту чего-то тревожно ожидает, прислушается к темноте, а потом, улыбаясь и насмехаясь над собой и загадочной встречей, минует руины, выбирается на площадь. Перед ним туманно поднимаются очертания старой колокольни и церкви. Эти единственные здания только и остались неразрушенными в мертвом и живом селе. Видать, так всегда бывает на белом свете: богам больше перепадает счастья, чем людям…

В клетчатых окошках трехкупольной церкви неровно дышит тусклый свет, кажется, он все время раздумывает: то ли качаться ему между небом и землей, то ли вздохнуть в последний раз и потухнуть. И хотя у Марка уже все чаще предательски подгибается здоровая нога, а в подмышки болью врезаются костыли, он решает добраться до необычного огонька: кто там возле него студит, греет или растравляет душу?

Перед церковью одиноко виднеются железные ворота — изгородь вокруг нее тоже проглотила война. Шагая кладбищем, Марко удивился: на снегу пестрело множество детских следов. Что здесь было делать мелким птенцам? И не многовато ли чудес на сегодня: возле школы встретил свою судьбу, а возле церкви детские следы… Что же это за женщина была? Говорила, будто из какой-то забытой сказки или книжки вышла… А голос все равно что-то напоминает ему. Только что?..

В таких раздумьях Марко поднимается на протертую паперть, гремит по ней костылями и плечами налегает на тяжелые церковные двери. Они, вздохнув, проворачивают в уголок устоявшуюся перед дверью тьму, а к Марку пробивается неверный масло-серный блеск безжизненных лучей царских врат и неясные пятна святых и богов.

Но не царские врата и не уставшие боги поражают мужчину. Он с удивлением, недоверием и даже со скрытым страхом расширил глаза, потому что в церкви творилось что-то не то: возле алтаря стоит не батюшка в ризе или рясе, а коренастый, в офицерской шинели нараспашку, лет тридцати пяти горбоносый красавец, на груди которого сияют ордена и медали.

«На порядочный иконостас разжился человек, только зачем с ним в церковь залез? Богов удивлять?» — тихонько хмыкнул Марко, присматриваясь к неизвестному русому красавцу. Возле него, на не застеленном поставце, немилосердно коптит сделанный из гильзы снаряда светильник, неровно кладет свет и тени на сбитых в кучу и одиноких святых. А к поставцу по-братски прислонились кобза и бугристый автомат.

«Навряд, чтобы такой инструмент когда-то в церкви лежал. Чудеса, да и только!» — Марко становится недалеко от правого придела, где среди темной живописи его когда-то удивляла святая Варвара, которая была похожа на празднично убранную сельскую девушку в ожерелье, вышитой сорочке и венке.

Красавец в офицерской шинели заглянул в раскрытую книгу, что с другими лежала на поставке, выпрямился, выпятил грудь кузнеца, которая аж отозвалась серебряным звоном, и сосредоточено, даже немного артистически встал перед святыми и низковатым голосом начал говорить к ним:

Рисованные праведники и мученики, все больше и больше выходя из темени, слушают непривычные святые слова и строго молчат. Молчит и бог, держа в руке исковерканную землю. Наверно, и он никак не может понять, почему ему приходится вместо теплого благоухания настоящего воска вдыхать угарный бензиновый смрад и выслушивать поэзии не Матвея и Иоанна, а пророка Тараса.

Как и все неожиданное, Марка увлекает это удивительное приключение в церкви, и он уже с полной приязнью смотрит на неизвестного и решает, что это артист.

«Они странные, могут, когда нет людей, и богам стихи читать. Может, это и неплохо — репетировать перед богами, чтобы чувствовать святость перед людьми».

Скоро догадка, что он имеет дело с артистом, находит новое подтверждение: неизвестный, что-то пробормотав себе под нос, берет бандуру, садится возле поставца и начинает перебирать струны. Но вот зарокотали, загрустили они и начали заполнять всю церковь тоской далекой старины, над которой забился красивый, но надорванный голос.

«Эх, артист, провоевал ты, наверно, свои связки», — с сожалением подумал Марко. Но песня, хоть и срывалась, как подбитая птица, уже крепко цеплялась крыльями за сердце, переносила его в далекие края, в века, в печаль.

С каждым словом грустнело, мрачнело лицо певца, будто его самого заковывали в кандалы. У него хватало голоса вырваться на пик мелодии, когда на волнах синего моря взлетали запорожские байдаки, но этого уже не замечала Маркова душа; с нее смывается любопытство к церкви и святым, а рождается интерес, доверие и сочувствие к певцу-бурлаке, который, видать, тоже черпнул горя не с мелкого дна, оно и сейчас оживает в глазах, и в размашистом рисунке бровей, и в тенях, охватывающих лицо.

И вдруг Марку показалось, что неизвестный застонал, застонала и кобза, к которой он припал головой. Какая же беда или отчаяние нагнули его к печальным струнам, от которых еще до сих пор отрывалась тоска и поровну плескалась возле рисованных рая и ада?

Марко хорошо знал цену мужской тоске и мужской слезе.

Не в церкви — в жизни он имел и рай, и пекло, хотя никогда не был ни святошей, ни грешником. Когда выпадало райское время, счастливо удивлялся: почему оно досталось ему, а не кому-то лучшему? Когда же ему выпадали адские испытания, тоже сокрушенно удивлялся: почему же не разберутся, чего он стоит? Тот, кто волей времен оценивает, кладет на весы чью-то душу, должен сам быть, как хрусталь, и неуклонно понимать, что самые большие муки — это даже муки не потери или прощания с единственным миром, что могут увеличиваться или мельчать, а муки несправедливости суда или даже осуждения.