Михаил Стельмах - Правда и кривда

— Чем не краля? Так и прет из нее голубая кровь. Окульбабила какая-то уличная аристократка или чертова поповна нашего Кульбабенко. Если продался только из-за нее, — у Григоренко была особая неприязнь к женщинам за собственные семейные неурядицы.

На всякий случай мы удвоили дозоры, перенесли в другие места огневые точки, а в село, где жил Кульбабенко, послали своего человека и узнали, что наш разведчик в самом деле имеет семью, четверо детей, а жена его с деда-прадеда крестьянка, до войны была звеньевой и награждена орденом «Знак почета». Отрывной Кульбабенко, оказалось, был образцовым семьянином и даже теперь, без разрешения иногда навещал свое немалое семейство. В этот же день вернулся и Кульбабенко, обвешанный бельгийскими вальтерами и ребристыми гранатами. Он молодцевато встал на пороге командирской землянки, встряхнул с себя звон чужого оружия и по-юношески ясно глянул мне в глаза. Этот взгляд подкупил меня и как-то сразу развеял мои сомнения.

— Задачу выполнил?

— Выполнил, товарищ командир! — скрывая улыбку подал мне похищенную карту города с обозначенными на ней военными объектами.

Я сразу же припал к карте, прикинул некоторые раньше добытые сведения. Нет, это была не фальшивка.

— И как ты ее достал? — допытываюсь у Кульбабенко, а сам знаю заведомо, что он непременно промолчит о себе, а вспомнит неизвестных друзей.

Так оно и вышло.

— Дружки помогли: они в гебитскомиссариате ездовыми служат, — отвечает разведчик.

— Не многовато ли у тебя разных дружков?

— Таки многовато, — снова улыбается Кульбабенко, — я парень компанейский.

И это тоже была правда: он как-то сразу умел сдружиться с людьми, сразу становился душой компании.

— Иван, а ты мастак врать? — неожиданно спросил я Кульбабенко.

— Умею, — смутился он, а потом, подумав, что в разведочных делах это необходимо, веселее ответил: — Врать — не цепом махать.

— А правду от вранья умеешь отсеять?

— Смотря у кого. Но постараюсь, отец, — с готовностью смотрит на меня. — Кого-то надо перехитрить?

— Постарайся себя перехитрить.

— Себя? Для чего бы оно? — удивился Кульбабенко.

— Не догадываешься? — нахмурился я. — Ну-ка, как на духу, расскажи всю правду о себе.

Кульбабенко заволновался. В больших глазах угас огонь, а губы налились жаром.

— Я всю правду, отец, когда-то сказал о себе. Утаил только о семье.

— Только и всего?

— Женой и детьми клянусь! — горько вырвалось у него.

— Для чего же это было делать?

— Побоялся, отец.

— Ты, и побоялся!? Чего!?

— Что пожалеете многосемейного и не пошлете в разведку. А у меня личные счеты с фашистами. Вот и весь мой грех перед вами и партизанами.

— А какие же у тебя счеты с врагами? Кого-то убили?

— Родного брата на Пиренеях, в Испании, значит…

Все сомнения развеялись, как дым. Хотелось подойти, обнять, поцеловать дорогого человека, но сдержал себя.

— Больше ничего не скрываешь?

— Нет, есть еще один грешок. Когда было с руки, я проведывал свою жену. Мы до сих пор очень любимся, — произнес как-то виновато, все его лицо и шея покраснели, и он провел рукой по румянцам.

— Дети знали об этом?

— Нет, не знали.

— Так втайне наведывался?

— Это уж дело партизанское. Да и жена у меня чуткая, как тихая вода. Только ударю пальцем в боковое окно, она уже на ногах. Давненько не был у нее… Простите меня, глупого.

Мы, конечно, простили ему, правда, выбатьковали [12] Выбатьковать — отчитать, поругать по-отечески. для порядка. И снова Кульбабенко исчезал ночами, как лесной царь, и выходил из ночей, как добрый рассвет. А позапрошлогодней весной, когда как раз начинали развиваться глухие дубы, Кульбабенко не вернулся с разведки: какая-то каинова душа выдала его. Он сам до последней пули и гранаты держал бой со всеми фашистами и полицаями, какие были в районном центре. К нему, уже убитому, некоторое время боялись подступить враги, а потом в бессильной злобе мертвого повесили на площади. Через два дня мы сняли его с виселицы и похоронили с самыми большими партизанскими почестями. После войне, есть надежда, и памятник поставим ему…

После похорон я сам партизанскими тропами пошел к него жене. Ночью подобрался к небольшой крестьянской хате. Между двумя высокими ясенями она казалась белой колыбелью. И это на самом деле было так: вырастила же она стольких кульбабенков. Долго я стоял перед боковым окном, перед чужим бывшим счастьем и настоящим горем. Надо мною печально шумели ясени, словно и в их зеленые души вошла человеческая печаль. Наконец тихонько постучал в оконное стекло. В доме послышалось шебаршение, отозвались чьи-то шаги, заскрипели двери, и на пороге появилась фигура полураздетой женщины, вокруг ее фигуры, как темный дождь, зашевелились косы. Она поправила их, застыла на пороге, и даже в темноте было видно, каким счастьем осветилось ее лицо.

— Иваночка, родной, как хорошо, что ты пришел: у нас уже сын родился, — низковатым, клекотливым и страстно-радостным шепотом обдала меня и сразу же испуганно подалась назад: — Ой, горе мое, кто вы, что вы!

— Не пугайтесь, Екатерина Павловна, я командир вашего Ивана.

— Ой, а что с Иваном!? Боже мой!.. — ойкнула она, качнулась, и ливнем качнулись ее буйные косы, закрывая лицо и всю фигуру. Она обеими руками разметала их, приблизила ко мне лицо. — Что же с ним?

И у меня тогда не хватило силы сказать ей правду.

— Он ранен, — еле выжал из себя это вранье и едва сдержал вздох.

— Ранен? Куда же? Тяжело? Ой, скорее говорите! — она отвела руки от сердца, потащила меня в дом, то без надежды, то с надеждой допытываясь: — Скажите правду: он будет жить?.. Не молчите! Будет жить?

— Жить он будет, — не сомневайтесь, — это я сказал более уверенно, потому что знал, что в нашей памяти разведчик Иван Кульбабенко никогда не умрет, никогда!

Женщина немного успокоилась, вытерла слезы и начала меня благодарить.

«За что ты благодаришь, дорогой человек, — за мое страшное вранье?» — мучился я, а Екатерина, поправляя косы и одежду, уже спокойнее спрашивала:

— Где же он теперь?

— Самолетом перекинули на Большую землю.

— На Большую землю… Неужели она здесь ему была малой? — призадумалась женщина, с мольбой и надеждой взглянула на меня. — На Большую землю… И сына не увидел. Как бы он обрадовался.

— На кого сын похож?

— Снова на Ивана. Все сыны в отца пошли, — впервые улыбнулась она, а я чуть не застонал.

Екатерина впопыхах позакрывала окна, засветила керосинку, начала готовить какой-то ужин. Я тяжело опустился на скамью и не спускал глаз ни с женщины, ни с колыбели, в которой лежал маленький, уже недовольный жизнью человечек, только для матери похожий на Ивана. А сама мать была наделена той красотой, которая будто утверждала похожесть между женщиной и землей. И хоть она имела пятерых детей, в глазах, в слезах, в движениях ее просматривалось девичество… Что же, позже Екатерина узнала, что ее Иван погиб, со временем и мое вранье простила. А когда мы вышли из лесов, я подался к Ивановой Екатерине, помог немного со всякой всячиной, пожил немного в ее доме и полюбил сначала детей, а потом и саму Екатерину. Однажды лунной ночью ощутил, что не могу быть без нее, и, как умел, сказал об этом: