Михаил Стельмах - Правда и кривда

Нет, таки жена у него еще не совсем ведьма, скорее — ведьмочка. Вот бы ей только наполовину подрезать язык и выцедить ревность, так из нее еще были бы люди. Но все равно, как ни старается теперь, ее надо проучить.

И проучил бы, хоть немного, после наряда. Но как раз подъехал Тодох Мамура, и Мария, ненавидевшая завхоза, сегодня предупредительно поставила им завтрак, а сама быстренько исчезла, крутнулась перед зеркалом и умотала в соседнее село к сестре, у которой не была больше года. «Вишь, как сразу потянуло на прогулку! Ну и пусть. Обойдутся гости без нее».

После первой рюмки Безбородько спросил у Мамуры:

— Как ездилось?

— Ездилось и возилось, потому что дела идут — контора пишет, — беззаботно ответил Мамура, орудуя челюстями, как жерновами: под ними и косточки хрустели, как зерно.

— Все сошло с рук?

— Все шито-крыто, все в самый аккурат, хотя и сидит у меня наш участковый милиционер — вот здесь, — удовлетворенно засмеялся Мамура, весело запел:

— Никого не встречал?

— Ани куколки.

— Это хорошо.

— Старался же. Объездами кружил, все мыло спустил с конюшенных коней.

— Сколько выторговал?

— Шесть кусков! — полез в карман и выбросил на стол несколько пачек денег.

Безбородько подозрительно ощупал глазами всю распухшую выручку, что, видать, побывала в разных укрытиях, пока попала на этот стол.

— Шесть. Не продешевил? — За этим вопросом стоял другой: не обманываешь меня?

— Не продешевил, потому что покупатель тоже знает, что привезенное ночью дешевле ценится.

— Пусть будет так, — кивнул головой Безбородько. — Итак, практически, себе возьмешь две тысячи. Шавуле отделим тысячу, а остальное — мое.

Мамура поморщился:

— Шавуле и пятьсот хватит с головой.

— Э, нет, в таком деле не надо скупиться. Зачем свой человек должен коситься на своего. Пусть и он имеет интерес, — великодушно заступился за кладовщика.

— Голова у вас министерская! — засмеялся Мамура и запил похвалу самогоном.

Но сегодня он и этой похвалой не умаслил Безбородько.

— Министерская, говоришь? — остро глянул глубоко посаженными темно-серыми глазами. — А у тебя какая?

— Да куда моей до вашей, — насторожился Мамура и тише спросил: — Какие заботы едят вас?

Лицо Безбородько взялось озабоченностью.

— О скотине, Тодоша, надо что-то думать. В печенках она сидит мне.

— А что делать, когда никаких лимитов не спускают? Разве мало бумажек писали?

— Бумажками не накормишь скотину. А здесь еще Марко Бессмертный приехал. Он как уцепится за лошадей, так и мы копытами загрохочем с должностей. Вот, практически, о чем надо думать. Потому что ты же знаешь Марка.

— Кто его не знает, — нехорошо надулось лицо завхоза, похожее на тыкву, — вчера некоторые, словно на прощу, пошли к нему. Знаю, месили нас, как тесто.

Безбородько нахмурился:

— Вот гляди, чтобы и не испекли, как тесто. Какой ни есть наш колхоз, а без него не сладко будет.

— Что и говорить… — Мамура даже рюмку отодвигает от себя. — И принесло же его на костылях, а к нему идут, как к апостолу какому-то.

Они оба долго молчат, думая об одном.

— Может, к товарищу Киселю заехать, какого-то поросенка отвезти, а он и выписал бы сякой-такой нарядик? — со временем осторожно выпытывает Мамура.

— Можно попробовать и это, а пока что берись за резервы — пойди по людям. Сегодня же! Кто-то свеклы даст, у кого-то разживемся картофелем или сеном. Брать все надо только под расписку: уродит — отдадим.

— Лишь бы взять, а за отдачу у меня голова не болит, — таки прорвался воровской характер Мамуры.

— Ты еще и ляпни кому-то такое, — недовольно поморщился Безбородько, — И с кузницы надо не спускать глаз, чтобы наши плуги не последними плелись в изготовлении. Железа теперь хватает — всюду война разбросала такое добро. Запас бы надо какой-то сделать. Не думаешь ты над такими вопросами ни практически, ни теоретически. А главное сейчас — скотина, кони. Только бы хоть как-нибудь дотянуть до паши и обсеяться.

— Через часок пойду по селу, что-то выходим. К Бессмертному заходить?

— А чего же, и к нему зайди, узнаешь, каким духом дышит человек. Только заешь самогон сухим чаем — Марко за что хочешь может уцепиться.

— Принесла же его нелегкая година с той войны. Пусть бы воевал себе понемногу и разживался на славу и ордена. — Мамура выказал то, что скрывал Безбородько, засунул деньги поближе к душе и вышел во двор, где снега из-под туч перехватывали солнечные лучи. Кони подняли головы од опалки, и в их синих больших глазах, как на рисунке, закачались росинки солнца и измельчавший до точки облик Мамуры.

Когда Марко проснулся, в задымленной землянке не было ни матери, ни Федька, только возле бочонка, на котором стоял образ Георгия Победоносца, шуршал и пугался своего шороха зайчонок.

В открытых дверях предрассветной паутиной качался дым, а навстречу ему пробивалась такая солнечная пыльца, будто он происходил в пору яблоневых цветений. С потолка прямо на лицо упала капля влаги и прогнала остатки сна.

«Хорошо же спалось у родной мамы, словно детство вернулось, — удивился, что проспал восход солнца. Даже в госпитале, даже после снотворного Марко чуть ли не всегда просыпался на рассвете. А здесь сразу осрамился перед матерью и Федьком. Что они там делают?»

Со двора голосисто отозвался петух, бухнул топор, ойкнуло расколовшееся дерево, потом послышались чьи-то шаги и отозвался голос Безбородько:

— Доброго утра вам, тетка Анна! Живы-здоровы ли? — удивился Безбородько.

— Да живем твоими молитвами и трудоднями, — неласково ответила мать.

— Чего вы такие сегодня?

— А ты всегда такой.

— Разве?

— Не помнишь? За круглый год ты хоть раз так, как ныне, подошел ко мне или спросил о моем здоровье?

— Вот чего не припоминаю, того не припоминаю. Вас много, я один. А если что-то не так было, извиняйте… С праздником вас — с возвращением сына.

— Спасибо на добром слове.

— Одним «спасибо» не отбудете… Хоть бы вчера на беседу позвали.

— Почему же сам не зашел? Мои хоромы не так далеко от твоих. Только твой дворец уже над землей возносится, а мой глубже в землю входит.

— Теперь и ваш, как из воды, выйдет из подземелья. Марко — хозяин, да еще какой! Чем-то, практически, поможем ему, что-то сам подумает-погадает, ну, и вылезете из этого склепа, — рассудительно говорит Безбородько.

Кажется, будто его не гневят не очень радушные слова матери, но намеком о помощи он таки смягчает женское сердце.

— Древесиной надо помочь, — уже жалуется мать на хозяйственные заботы.

— Поможем, разживемся на какой-то нарядик, конечно! Сами понимаем практику!