Михаил Стельмах - Правда и кривда

Одноногий школьный сторож с пчелой в бороде долго, недоверчиво рассматривал документы, сверял ее года с лицом и неизвестно или с осуждением, или с одобрением сказал:

— Гляньте, такое малое, а уже панночка учительница.

Она, задетая за живое классовой обидой, так покраснела, что аж в глазах потемнело, и со всей непримиримостью обрушилась на высокого мужичонку, похожего на поджарый ветряк с двумя крыльями:

— Не панночка, а просто учительница? Никогда не смейте меня так гадко называть! Слышите, никогда! Потому что иначе!.. — замахала своими маленькими кулачками.

Сторож смешно, по-сорочьи, посмотрел на них и не рассердился, а наоборот, подобрел, кротко засмеялся:

— Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем? Вот какие мы! Вы, вижу, задиристая, как скворец, — поднял голову вверх, где на плакучей березе висел скворечник.

— А вы въедливы, как… — в гневе не смогла найти нужного сравнения.

— Досказывайте, досказывайте до самого конца, не сомневайтесь, — ободрил ее сторож и из-под роскошных усов натряс на вьющуюся медь бороды и восхищенную улыбку, и смех.

Почему ему так понравился ее гнев? Всякие люди бывают на свете…

Сторож, расправив бороду, освободил пчелу и уже с уважением вернул документы:

— Все в исправности. Не прогневитесь, что так сказал наугад свеклы: хотелось знать, что вы за человек, с какого теста слеплены, каким духом дышите — старосветским или уже нашим.

— Вот как! А вы же каким живете? — отошла она.

— Кавалерийским! У Котовского служил и воевал, а теперь со школьниками воюю, — искоса взглянул на кусок скрипучего дерева, ставшего его ногой. — На все село звоню, чтобы попа победить, видите, какой колокол пристроил?

Она только теперь увидела, что на школьном дворе с высокоподнятой дубовой перекладины словно шляпа свисал потемневший колокол пудов на тридцать.

— Неужели вы, Зиновий Петрович, им звоните на уроки? — спросила ошеломленно.

Сторож утвердительно кивнул головой:

— А разве плохо придумал для науки? Зазвоню — и все люди знают, что революция учит их детей! Вот оно как! Не нравится вам?

— Очень нравится, очень! — воскликнула в чистосердечном восторге и сразу забыла о своей обиде.

— Вот и хорошо, Степанида Ивановна, — задумчиво посмотрел на колокол. — И ему здесь веселее, потому что не звонит на похороны. Все поповство завидует этому колоколу. Не раз приезжали разные и всякие, чтобы как-то выпросить или выменять его у меня. Не знают, что это мой лучший трофей.

— Трофей? Где же вы его взяли?

— Под Волочиском отбил у белополяков. Это еще когда я на коне, как ветер, носился. Были и такие времена… Ну, а привез я его в село уже после госпиталя, где укоротили мне ногу. На одной телеге ехали. Как раз обложной дождь шел, и колокол перед новой службой так плакал, будто вспоминал все души, над которыми в последний раз звонил. А я держал свои слезы внутри, не зная, как встречусь с родом, с женой, не уменьшится ли в них любовь ко мне. Тогда я, девонька, как и мой трофей, грустно смотрел на жизнь: оба мы были не на месте, ведь что такое колокол и всадник на телеге, да еще в соломе?..

Теперь она другими глазами посмотрела на сторожа, на школу, на колокол, что наконец нашел свое место, и даже на подсолнечники, роскошными золотыми решетами просевающие солнечный лучи.

— А вы нашей первой трибуны еще не видели? — оживился Зиновий Петрович.

— Нет, не успела.

— Непременно посмотрите, — аж прыснул от удовольствия. — Наш Марко Бессмертный приказал ее сделать больше и выше уездной. Вот мы и постарались с ребятами — такую сотворили, что пришлось к ней пристраивать две стремянки. Приехало к нам начальство на Октябрьские праздники, и кое-кто побоялся подниматься на такую высоту, начали цепляться к Марку. А ему, поразительного характера, хоть бы что: стоит, подсмеивается еще и рукой вверх показывает:

— Поднимайтесь, не стесняйтесь, чтобы и вы видели далеко и высоко, и чтобы вас люди видели на высоте! Тогда будет смычка.

— Интересный ваш Марко.

— Таки интересный. А теперь, Степанида Ивановна, пошли — покажу ваше хозяйство, — пригласил Зиновий Петрович.

Он показал небольшую, на два класса школу, перед которой школьниками в зеленых нарядах стояли два молодых тополька. А потом завел ее в запустелую комнату, где остатки дворянской роскоши до сих пор куксились на соседство с молодыми и упитанными плебеями. Тут возле разобранного бильярдного стола, сукно которого пошло на другие нужды, улыбались розовыми прожилками крестьянские крепконогие стулья, а под тяжеленной лампой с омертвелым огнем и запущенными купидонами дышал переложным сеном новенький ясеневый топчан.

— Вот и ваши хоромы, привыкайте. Топчанчик сам смастерил, как раз по вашему росту.

— Спасибо.

— Если не имеете перин — еще внесу вам какую-то охапку сена. Оно у нас как чай.

— Внесите.

— О, теперь я вижу, что вы крестьянский ребенок. А сейчас пошли ужинать ко мне. Хоть вы и не панночка, а попьете молока аж от графской коровы, — и его кудрявящаяся борода снова налилась смехом.

Со школьного двора, обойдя чью-то пустошь, они вышли в небольшой сад. Здесь на бездонках [15] Бездонки — подставки для дуплянок. стояли дуплянки, накрытые большими глиняными полумисками.

— Это мое самое большое добро, — Зиновий Петрович рукой показал на ульи, гудевшие как крохотные ветряные мельницы.

— Бортничаете?

— Люблю пчелу и детей, что-то в них есть одинаковое.

В нарядной хате, тоже пропахшей подсолнечником, яблоками и вощиной, их приветливо встретила тетка Христя, хваткая молодица, с такой доверчивостью на округлом курносом лице и двумя беззаботными ямками, что от всего этого сразу делалось приветливо на душе.

— Дитятко, и вы уже учительница? — всплеснула руками тетка Христя. — И как же вы, такие хрупкие, наших махометов будете учить? А сколько вам лет?

— Семнадцать.

— Уже и семнадцать! Значит, вы или хлеба не употребляете, или наукой крепко нагружены?

— Не тарахти, прялка, — перебил ее муж. — Лучше поворожи возле печи и стола, потому что человек с дороги — целый день на спеце и на сухой еде.

Тетка Христя метнулась к печи и застыла с поднятым ухватом: с улицы, пробиваясь сквозь листья подсолнечников, славно, под сухой перестук копыт, полилась песня о тех тучах громовых, за которыми солнышко не всходит, о тех врагах, из-за которых милый не ходит.

— Как хорошо поют у вас, — припала к старосветскому, вверх поднятому окошку на четыре оконных стекла.

— Это Марко Бессмертный и Устин Трымайвода выводят, — с гордостью объяснил Зиновий Петрович.

— И фамилии непривычные у вас.

— Запорожские. Там человеку давали такую фамилию, какую он сам заработал. Светил пупом — называли Голопупенко, думал головой — становился Головань или Ум, а думал чем-то другим — и то место беспокоили, — веками погасил довольную улыбку, а она выпорхнула на уголки губ.