Михаил Стельмах - Правда и кривда

— На один зуб хватит, — пошутил кто-то со стороны, и смех всколыхнул пахарей и погонщиков.

— Будет и для беззубых, и даже для очень зубатых, когда все будем трудиться, как земледельцы, а не поденщики… Не загоните коней, пусть чаще отдыхают. И в добрый путь!

Марко махнул рукой, девушки махая косами, бегом бросились к скоту, забряцала упряжь, и вся шеренга потянулась на дорогу, над которой лукаво светило и жмурилось нахмуренное солнце.

И казалось бы, что волнительного в этой будничной картине, когда в поле отправляются полуголодные пахари с исхудавшими конями, с неважным инвентарем? Но Марко взволнованно смотрел вослед плугарям, и жалко было, что сам не может пойти за плугом, потому что более всего любил пахать и косить.

Григорий Стратонович со значением посмотрел на Бессмертного:

— Вижу, завидуете плугарям?

— Завидую. Не забыли за плугом ходить?

— Это не забывается. Да и пойду догонять своего чернобрового погонщика.

— Спасибо.

— За что? — удивился учитель.

— Что не пожалели выходной день.

— О чем говорить, — улыбнулся учитель и подался настигать пахарей.

На выездных конях дорогой проехал Евмен Дыбенко, но он не повернул к председателю, а взял налево в закоулок, над которым отливали еще не высохшим листьям молодые вербы. Марко махнул рукой, и старый неохотно повернул к нему.

— Куда же вы собрались? И плужок исправный у вас, — осмотрел без никакой заплаты шестерок.

— Вот хотел огород тебе вспахать.

— Мне? — покраснел Марко.

— А разве что? Кто-то же сегодня или завтра должен тебе вспахать. Так почему не я, чтобы не отрывать пахаря с поля?

— Спасибо, Евмен Данилович, что добровольно взялись за обслуживание председателя. Вы и о Безбородько так заботились?

— Бей свой своего, чтобы чужой боялся, — и себе рассердился старик. — Когда мое невпопад, то я со своим назад. Хотел немного помочь, да сам черт тебе не угодит.

— Сначала, деда, мы вдовам и сиротам поможем, а дальше будет видно.

— У каждого начальства свой норов, — забубнил под нос Дыбенко, поворачивая на конюшню.

— Нет, коней я возьму — в разъезд надо.

— Тогда я первый день побуду у тебя возницей, может, еще что-то заработаю.

— Хорошо, плуг только где-то оставьте и заскочите к Василию Трымайводе — возьмите свеженину трактористу.

— С Шавулиного кабана? — оживился старик.

— А вы уже знаете?

— Все село знает.

— И что?

— Кто смеется, кто хохочет, а кто и удивляется, как ты эту братию вокруг пальца обвел и на свеженину разжился. Шавула уже и сомневаться начал, в самом ли деле столько заявлений подано на него.

— Пусть посомневается. Ну, а не приучает он с Мамурой своих коров к ярму?

— Не видел, но из лесничества своих припрятанных привели. О, что-то Василий Трымайвода кричит. Чего ему?

Марко пошел навстречу новому кладовщику, который шагал, позванивая орденами и медалями.

— Марко Трофимович, скорее хвалите меня, потому что сам начну себя хвалить! — радостно остановился и поправил рукой веселый хмель кудрей. — Выцарапал две бочки горючего.

— Талант сразу видно! Через полчаса повезем их на поле. Где достал?

— У людей. Уже и расплатился натурой.

— Салом?

— Дал по куску за бочку.

— Скупо ты платил. Как же тебе удалось так выторговать?

— А люди ничего и не запрашивали. Поговорили мы о внутреннем, международном и сердечном положении и пришли к соглашению.

— Много у тебя сала?

— Полон ящик и кадка. Еще не успел все взвесить.

— Успевай, чтобы кто-то из потерпевших донос не написал. Ну, я пошел на хозяйство Марии Трымайводы.

Возле парников уже калякали женщины, вооруженное лопатами и граблями.

— Что я, Марко Трофимович, с таким собранием буду делать? — тихо спросила у него смуглястая Мария Трымайвода.

— А что?

— Никогда же их столько не приходило, никогда!

— И вы этим сокрушаетесь?

— Да нет, радуюсь, — засмеялась женщина, — но как всем дать толк?

— Может, пошлем их в сад?

— Деревья обкапывать?

— Почему только обкапывать? Всю землю копать. Сад молодой, посеем в нем арбузы, пусть плетутся, вяжутся и вывязывают какую-то копейку. Как вы на это смотрите?

— Земля там добрая и эти годы под целиной лежала, — согласилась Мария.

Когда женщины, побрякивая лопатами, пошли в сад, Марко начал осматривать парники. Теперь, небось, только этот участок хозяйства не был запущенным, потому что Мария Трымайвода любила и присматривала за своими рамами, грядками и делянками. Да и Безбородько поощрял ее, рассада давала такую-сякую прибыль, а ранние овощи веселили его и нужных ему людей.

Ворсистая, кудрявящаяся зелень помидоров и нежная серебристая синеватость капусты тешили Марка. Он останавливался перед каждой рамой, прикидывая, что она даст и на поле, и в кассу.

— Как вам рассада? — спросила Мария, хотя и видела, что парники порадовали Марка.

— Славная, только маловато.

— Да что вы, Марко Трофимович, шутите? — широко открытыми глазами глянула Мария, и этот взгляд воскресил то давнее, когда он с Устином вручал босоногой наймичке кулаческие сапоги.

— Нет, не смеюсь, Мариичка, — назвал ее так, как когда-то называл Устин. И у женщины испуганно дрогнули уголки полных и до сих пор не привядших губ.

Неумолимые лета, наверное, наиболее немилосердны к нашим сельским женщинам: их красоту быстро высушивают солнце и ветер, смывают дожди и снег, темнят поле и огород, лопата и сапа.

Годы, работа, горе забрали и Мариину красоту, но как-то так, будто не насовсем. И это особенно бросалось в глаза, когда женщина начинала волноваться. Тогда ее удивительно мягкая, с материнской задумчивостью краса изнутри пробивалась на лицо, как в предосенний день из-за туч проглядывало солнце. Так и сейчас пробилась она и удивила Марка.

— Вы вспомнили давние года? — почти шепотом спросила женщина.

— Вспомнил… Что вам сын пишет?

— Он, Марко Трофимович, уже третий орден получил, — посветлело лицо Марии, — действительно, что в сердце варится, на лике не таится.

— Поздравляю вас… Неужели это дитя старшим лейтенантом стало? — аж удивился Марко.

— Таки стал, — сквозь радость и грусть улыбнулась женщина. — Из самых «катюш» молнии выпускает. И так скучает по мне, как дочь. Только бы живым вернулся… А на Устиновой могиле до сих пор рожь растет.

— В самом деле?

— Не переводится. Доспеют колосья, осыплется зерно и снова всходит. Так из года в год, и в мирное время, и в нынешнее.

— Жизнь… Вам чем-то надо помочь?

— Нет, Марко Трофимович. Я еще не бедствую, аттестат сына имею. А чего вы сказали, что рассады маловато? Половину ее мы соседям продаем.

— Теперь всю посадим.

— Так много?

— Не много. Надеюсь, что вы овощами покроете все наши долги.