Михаил Алексеев - Наследники

— Вот что, товарищи будущие моряки, летчики, танкисты и артиллеристы! Вы нос-то не больно уж задирайте. Вот ты, Селиван, хвастаешься, что станешь моряком, а одной простой вещи до сих пор не усвоил. Известно ли тебе, друг ты мой хороший, что ты всего-навсего приданный род войск. И кому приданный? Мне, пехоте! Понимаешь?

— Ну, ты это оставь! — огрызнулся Громоздкин.

— То же самое и с остальными, — горячо продолжал Петенька, хитро поглядывая на малость растерявшихся товарищей. — Все вы будете у меня, у пехоты то есть, на побегушках, вроде слуг. Начну командовать: «Морячки, поддержите десантиком! Артиллерия, подбрось огоньку! Танкисты, подавить неприятельские огневые точки! Авиация, ударь с воздуха!» И вы как миленькие будете стрелять, бомбить, торпедировать, наводить связь и мосты — и все это для того, чтобы я, пехотинец, смог продвинуться вперед. Что вы на это скажете?

— Что скажем? Хвастун ты, Петенька, хоть и числишься сельской интеллигенцией, — серьезно заметил мрачноватый парень по фамилии Сыч, присаживаясь у кювета, чтобы закурить. (В далекие времена эта фамилия звучала иначе — Сычев, но потом односельчанами, великими мастерами придумывать прозвища, переделана на Сыч, сообразно с тем, что чуть ли не все Сычевы внешним обличьем своим напоминали известную ночную птицу.) — Мне лично все равно. Куда пошлют, там и буду служить.

— А я вообще с удовольствием остался бы дома, — признался румянощекий, как девушка, тихий Агафонов, который до этого шел молча и не вступал в споры.

— А потом, насколько мне известно, — невозмутимо гнул свое Петенька Рябов, явно издеваясь над Селиваном. — Знамя Победы над рейхстагом водрузили не моряки, а опять же пехотинцы. Может быть, я ошибаюсь? Что же ты молчишь, рыцарь морских глубин? Отвечай!

— Пошел ты к черту!

Эшелон…

Казалось, еще совсем недавно, часами простаивая на холодном, всеми ветрами продуваемом перроне, они мечтали оказаться на месте тех, кто хлопотливо устраивался в неуютных красных коробках, чтобы двинуться навстречу суровой своей судьбе, туда, на запад…

Эшелон за эшелоном, эшелон за эшелоном…

…Селиван, немного растерянный, стоял, окруженный сильно поредевшей за годы войны родней. Чуть в сторонке сутулилась мать. Много лет назад вот так же, с этой станции, провожала она Егорушку, своего первенца. Не знала родимая, что провожала навсегда. В чужой, далекой Померании оборвался его след. А теперь провожает младшенького, своего последыша. И глядит на него сухими глазами — нет в них слез, давным-давно выплаканы. Рядом с нею — Настенька, та самая Настенька, которая еще несколько дней назад боялась пройти мимо дома Громоздкиных, а теперь вот вдруг расхрабрилась. Уж не поняла ли она своим неопытным, но чутким девичьим сердцем, что ей надлежит сейчас находиться поближе к женщине, давшей жизнь ее Селивану, — ведь он был для них теперь одинаково дорог? Может быть, ей казалось, что сейчас куда легче породниться и с матерью Селивана, и с его дядями и тетями, племянниками и племянницами, для которых еще вчера она была просто Настёнкой, малоприметной учетчицей тракторной бригады, и больше ничем. И потом пусть они знают, пусть они хорошенько учтут, что у нее, у маленькой сероглазой Настёнки, есть свои права на Селивана, и притом немалые!

И вот она стоит, легко и свободно положив руку на опущенное остренькое плечо Селивановой матери.

— Елена Осиповна, не надо! Тетя Елена! Мама!.. — Настенька зарделась, спохватившись, что назвала мамой пока что чужую для нее женщину.

— Ничего, девонька. Я так… А ты… ты люби его.

Над крышами вагонов из железных труб струится веселый дымок. Где-то далеко впереди попыхивает, нервно дышит паровоз.

— Буду любить. Всегда, всегда!

Девочка, зачем ты поторопилась с этими словами? Подождала бы, повременила малость…

Впрочем, чего же ждать, коли сердце давно сказало за нее эти слова!

— По вагонам!

Засуетились, забегали на перроне. Целуются торопливо, невпопад; говорят что-то уж совсем ненужное — так, лишь бы что-нибудь сказать на прощание; утирают платками глаза. А ребята с озорными, смеющимися физиономиями шумно, вперегонки лезут в вагоны, втаскивая друг друга за руки, за шиворот, как бы вовсе забыв о провожающих.

Свисток. Лязгнули, чокнувшись, буфера, и все, кто стоял на перроне, вместе со станционными постройками медленно поплыли назад. И вот тогда стало немножко грустно. До свиданья, родные! До свиданья, знакомые деревеньки, небогатые, неказистые, но дорогие до слез! До свиданья!..

Настенька бежит, старается не отстать от вагона, в который только что взобрался Селиван. Оглянется или не оглянется?

Оглушенный шумом и гамом, Селиван не оглянулся, не помахал на прощание фуражкой. Но, оказывается, в суете разрешается забыть о чем угодно, но только не об этом. Эх, Селиван, Селиван!..

— Отойдите от двери!

Громоздкин, которого сержант — старший по вагону — назначил своим заместителем, а точнее — помощником, сразу же приступил к исполнению прямых служебных обязанностей, будто не было всего лишь пять минут назад проводов, будто не звучали в его сердце самые дорогие на свете слова: «Буду ждать». Он вытащил из кармана пиджака лист, не спеша развернул и начал:

— Агафонов!

— Я.

— Сыч!

— Я.

— Рябов!

— Здесь! — испуганно и радостно крикнул Петенька.

— Не «здесь», а «я» нужно отвечать. Как вас учили? — грозно поправил Селиван и, выдержав необходимую в подобных случаях паузу — надо же, чтобы все убедились в его начальнической власти! — продолжал перекличку.

Сержант, снисходительно улыбаясь, наблюдал, с каким ревностным усердием распоряжался новобранцами его боевой помощник. А Громоздкий выкрикивал все новые и новые имена. Это была их первая вечерняя поверка — эшелон все дальше и дальше убегал от солнца, а солнце медленно уплывало на запад, в противоположную сторону, и только какой-то его лучик играл еще на паровозной трубе.

Покончив с поверкой, Селиван приступил к распределению обязанностей: кого назначил водоносом, кого истопником, кого дежурным по пищеблоку, — он так и сказал: пищеблоку, опять-таки подчеркнув свою осведомленность в делах воинских. Товарищи удивлялись: когда и от кого успел он узнать всю эту армейскую терминологию? Не иначе как от батьки-фронтовика да от своих старших товарищей-односельчан: многие из них уже побывали на военной службе в мирный период. В последний год парни один за другим приходили из армии в запас, или, как говорилось прежде, в долгосрочный отпуск, и все в высоких чинах — от ефрейтора до старшины включительно. Рассказывая о службе, они щедро пересыпали свою речь чисто военными словечками, а у Селивана захватывало дух и сладко ныло под ложечкой. И он думал, вожделенно глядя на нагрудные знаки парней: «Когда же я? Когда же до меня дойдет очередь? Хоть бы скорее!..»