Михаил Алексеев - Наследники

Учебное поле казалось пустынным, и командир полка не сразу увидел на нем четыре серые точки. Точки эти шевелились. Лелюх направился к лежавшим на снегу людям и остановился в нескольких метрах от них. Троих он узнал сразу — лейтенанта Ершова, старшину третьей роты Добудько и командира отделения сержанта Ануфриева, которого недавно фотографировали при развернутом знамени части. Лелюх стал наблюдать за действиями командиров и одного солдата.

Добудько то отбирал карабин у своего соседа слева и что-то показывал, прицеливаясь, то вновь возвращал его солдату. Оттуда до полковника доносилось:

— Так… так! Не сваливайте приклад вправо… так! Следите за мушкой, щоб точно посреди прорези… Добре! Не ожидайте выстрела. Хай он для вас внезапно. Так… А ну еще. Так!.. Мы з вас, Громоздкин, настоящего снайпера сделаем. Верно ведь, товарищ лейтенант? От побачите. Это уж точно!

Лелюх потихоньку отступил назад и направился на другой конец учебного поля, где остальные солдаты третьей роты занимались тактико-строевой подготовкой.

Возвращался он в расположение полка перед вечером. По дороге обогнал лейтенанта Ершова, старшину Добудько, сержанта Ануфриева и солдата Громоздкина, для чего-то задержавшихся на полпути.

— Ну что, пошли вместе, товарищи! — предложил Лелюх.

— Нам, товарищ полковник, с Громоздкиным потолковать кое о чем треба, — ответил за всех старшина. — Так що спасибо за приглашение!

— Ну что ж, потолкуйте, коль треба, — сказал Лелюх, с удовольствием глядя на бронзовые их лица. — До побачення! — смеясь, крикнул он, зная, с какой радостью услышит Добудько милое его сердцу украинское словцо. В ответ Ершов, Добудько, Ануфриев и Громоздкин тоже заулыбались, и в зрительной памяти Лелюха еще долго не угасала ослепляющая, искрящаяся белизна их крепких зубов.

«Нет, нет… все, решительно все идет хорошо, очень хорошо! — думал командир полка, желая как можно дольше сохранить в памяти эти смеющиеся на морозе лица солдат. — Хорошо, конечно, хорошо!.. Но для чего я думаю об этом? Значит, есть что-то еще и нехорошее? Ах да, Лена… Как она там, все еще сердится?.. Ну да это сущий пустяк. Пройдет!»

Однако «сущий пустяк» с этой минуты не давал ему покоя всю дорогу. И хотя до намеченного совещания оставалось более часа, Лелюх не поехал домой, а направился прямо в штаб полка, совершенно забыв о том, что целый день ничего не ел.

Начальник штаба сообщил ему, что трижды звонила Елена Дмитриевна и просила, чтобы Лелюх обязательно пришел домой обедать. Начальник штаба сделал особое ударение на слове «обязательно» и улыбнулся. Улыбнулся и полковник, сказав:

— Спасибо. Сейчас иду!

Во дворе он вновь увидел Ершова, Добудько, Ануфриева и Громоздкина, возвратившихся со стрельбища.

— Обедали? — спросил он у них, ответив на приветствие.

— Нет еще, товарищ полковник. Но вы не беспокойтесь. На Ануфриева и Громоздкина я расход заказал! — отрапортовал Добудько, глядя на командира полка веселыми, хмельными от мороза и хорошего настроения глазами.

— Ну добро, — сказал Лелюх, и опять его воображением овладели эти задорные лица солдат, и он почувствовал, как все его существо наполняется чем-то бодрым и здоровым, будто он только что выкупался. «Уж не военная ли косточка сказывается во мне?»

Лелюх много слышал о людях с «военной косточкой», но считал это выдумкой тех, кто хотел бы выделиться из общей массы людей невоенных. Однако сейчас он готов был поверить в реальность этой самой «косточки», впервые подумав о том, до чего ж сам он весь, ну весь, до последней кровинки, человек военный.

В тот день, когда семья Лелюха ликовала по случаю радостного известия, командир дивизии все еще сидел в своем служебном кабинете и медленно перелистывал личное дело полковника Пустынина, прибывшего на смену Лелюху. Тут же, в кабинете, находился и сам Пустынин, вызванный генералом после того, как ушел Лелюх, и теперь ожидавший, когда генерал ознакомится с его документами и продолжит беседу. На новом, отличного московского пошива кителе полковника в четком порядке выстроились три ромбика, говорящие о том, что их владелец окончил университет и две военные академии. Два заботливо начищенных, нарядных ромбика свидетельствовали по крайней мере о десятилетней службе Пустынина, уже далеко не молодого, но еще бодро выглядевшего, едва-едва начинавшего полнеть человека. А во всех трех знаках, может быть, воплотился подвиг целой жизни.

Родился Федор Илларионович Пустынин в 1908 году в крохотном сельце, затерянном в обширных степях Заволжья. «Родился в бедной крестьянской семье», — сообщал он в автобиографии, что находилась и сейчас в его личном деле. И далее убористым, но четким почерком добавлял: «Отец мой, Илларион Пустынин, первым на селе вошел в колхоз».

Проживший долгую и горемычную, безлошадную жизнь, Илларион Игнатьевич Пустынин решил во что бы то ни стало вывести в люди своего единственного, появившегося после шести дочерей и потому особенно любимого сына Федяшку. До революции, однако, ему не удалось определить Федора даже в трехклассную церковно-приходскую школу: мальчишку не во что было одеть и обуть. На всю семью были одни валенки, до того латаные и перелатанные, что требовалось богатое воображение и немалая доля оптимизма, чтобы называть валенками странное сооружение из лоскутков спрессованной шерсти и сыромятной кожи. Была еще овчинная шуба, находившаяся больше на плечах отца, а не матери, для которой сшили эту шубу в какие-то незапамятные, счастливые времена. Шуба, так же как и валенки, составляла чуть ли не главный предмет семейной гордости Пустыниных. Она была как бы существо одушевленное, живое, чуть ли не мыслящее. К ней все привыкли, привыкли так, что уже не могли представить своего бытия без этой шубы. В долгие зимние ночи, когда во дворе хозяйничала стужа и легко проникала внутрь пустынинской хижины, под шубой укрывались все детишки. Во сне они стаскивали ее друг с друга, потому что, как бы ни были велики размеры шубы, они все же были недостаточны, чтобы надежно упрятать всю эту беспокойную компанию вместе с кошкой, которая также искала убежища под шубой, где-нибудь в ногах у Маняшки или Дуняшки.

Количество детей было уже давно в явном и вопиющем противоречии с достатками семьи, что давало веские основания мужичкам упрекать Пустынина:

— И куда ты только их плодишь, Илларион? Ведь не прокормить тебе такую ораву. Остановился бы, что ли?

На это Илларион вполне серьезно отвечал:

— А что я могу поделать? Ночи длинные, гасу [13] То есть керосина. нет…

Мужички безнадежно махали на него рукой.