Михаил Алексеев - Наследники

Сравнивая данные дисциплинарной практики, полученные из других частей дивизии, Федор Илларионович обнаружил, что полк Лелюха по количеству проступков занимает первое место. Исключение составляла лишь седьмая рота — в ней взысканий было немного.

— Вы не находите, полковник, что тут налицо явное противоречие? — продолжал Федор Илларионович. — При вполне удовлетворительной боевой выучке и безусловно хорошей политической подготовке солдат такое обилие нарушений воинской дисциплины!

— Нет, не нахожу. — Лелюх, по-видимому, последние ночи мало спал: под глазами у него были мешки, а веки распухли и покраснели. — На первый взгляд это действительно может показаться странным, даже парадоксальным. Но только на первый взгляд.

— Почему же?

— Сейчас доложу. Я готов поверить, что мой полк по количеству взысканий занял, так сказать, первое место, и меня нисколько не радует такое «первенство». Вместе с тем я далеко не уверен, что именно в моем полку больше всего дисциплинарных проступков.

— Что ж, по-вашему, мы взяли эти данные оттуда? — Пустынин указал на потолок.

— Нет. Я знаю наверное, что ваши сведения документально точны.

— Тогда я не понимаю, в чем, собственно, вы сомневаетесь? — спросил Пустынин, хмурясь.

— В том, что мой полк имеет больше всего проступков. Дисциплинарных взысканий — да, больше, но не проступков.

— То есть? — Пустынин удивленно посмотрел на Лелюха. — Простите, я не понимаю вас. Не наказываете же вы своих подчиненных просто так, за здорово живешь?

— Нет, конечно.

— Так в чем же дело? Не понимаю…

— Дело в том, товарищ полковник, что нарушение дисциплины и дисциплинарное взыскание — не одно и то же. Второе отличается от первого тем, что его можно объявлять, а можно и не объявлять. К сожалению, товарищ полковник, не всякий начальник считает себя обязанным взыскивать с подчиненных за каждый его проступок. И не все взыскания фиксируются. Иногда удобнее бывает не заносить их в учетные карточки и личные дела. Некоторые командиры даже вынуждены это делать.

— Вот тебе раз! Почему же? — воскликнул Федор Илларионович, все более удивляясь.

— Все объясняется очень просто. Вы, проверяющие, как правило, судите о состоянии дисциплины в инспектируемых вами частях по количеству взысканий и поощрений, зафиксированных в документах. Много взысканий — плохой командир. Мало — отличный…

— Ну и правильно!

— Нет, далеко не всегда правильно. Иной командир, поглощенный заботою о собственном ложно понятом престиже, скорее постарается создать видимость благополучия, чем помочь вам оценить по достоинству успехи и недостатки своей воспитательной работы. Настоящий же офицер никогда не пойдет на это.

— Значит, ваши офицеры и сержанты не скупятся на взыскания?

— Простите, товарищ полковник, «не скупятся» — это не те слова. Речь идет о требовательности. Истинная требовательность — это творчество. Старший лейтенант Мачильский, на подразделение которого вы указывали как на исключение…

— Да, приятное исключение, — заметил Пустынин.

— А вот для меня, полковник, седьмая рота хоть и является исключением, но далеко не приятным. То, что Мачильский, как вы говорите, «скуповат» на взыскания, имеет оборотную сторону. Ведь по всем видам боевой и политической подготовки седьмая рота занимает последнее место в полку! Надеюсь, из этого примера, товарищ полковник, нетрудно сделать заключение: то, что на первый взгляд кажется противоречивым, при глубоком и внимательном рассмотрении не содержит в себе решительно никакого противоречия.

— Хорошо. Я доложу о ваших соображениях генерал-полковнику, хотя, не скрою, и нахожу в них много спорных моментов, — сказал Пустынин и, вспомнив что-то, опять нахмурился.

Федор Илларионович думал: говорить Лелюху о том, что только сейчас припомнилось ему, или приберечь до совещания в армии? Решил, что нужно все-таки сказать сейчас.

— На взыскания у вас, полковник, действительно щедры. Даже чересчур щедры! Мне говорили, что некоторые ваши орлы из младших чинов умудряются за один проступок объявить солдату сразу два взыскания. Это правда?

— Был такой грех, — сказал Лелюх, с трудом сдерживая улыбку. — С сержантом Ануфриевым случилось такое. Провинился у него какой-то солдат, он ему: «Объявляю наряд вне очереди!» А тот возьми да и скажи что-то сержанту… Ну Ануфриев и воспользовался удобным случаем: «Ах так! За пререкание с командиром объявляю вам еще один наряд вне очереди!» Права отделенного невелики, вот он и выкинул такой номер…

— Но, согласитесь, факт в высшей степени безобразный?

— Нехороший факт, — сказал Лелюх. — Но бывают хуже…

Федор Илларионович вздрогнул и внимательно посмотрел на Лелюха.

Лицо командира полка было таким же, каким оно было и до этой минуты, — сосредоточенно-спокойным и строгим. Лишь в глазах глубоко светились напряженные огоньки.

— Ну что ж, — облегченно вздохнул Пустынин. — Не смею вас больше задерживать, полковник. У вас много и других дел. Подробнее потолкуем на совещании. А пока скажу вам одно: можете полностью рассчитывать на мою объективность, равным образом и на объективность моих коллег.

— Хорошо. — В глаза Лелюху ударил резкий блеск, отброшенный ярко начищенными ромбами на новом кителе Пустынина, и Лелюх невольно сощурился.

Командир полка долго не мог заснуть в эту ночь.

«Неужели Пустынин не узнал меня? — думал Лелюх о Федоре Илларионовиче, вспоминая, с какой невозмутимостью тот глядел на него и разговаривал с ним в течение этих нескольких недель. — Неужели он принял меня за однофамильца офицера, которого по его милости чуть было не отправили в тюрьму? Почему он так спокойно смотрит мне в глаза? Может быть, он вообще забыл об этом эпизоде в своей жизни? Что он за человек, этот Пустынин? Может быть, все-таки лучше будет, если я скажу ему, что он наделал? Пусть хоть теперь посмотрит на себя трезвым взглядом — авось это заставит его малость задуматься… А что это даст? Я предстану в его глазах как человек мстительный. Он, со своей стороны, постарается доказать и, вероятно, докажет, что руководствовался тогда высокими соображениями революционной бдительности, естественно обострявшейся в условиях жестокой войны. Вот что он скажет. Зачем же бередить, растравлять старые раны? Кому от этого станет легче? Никому! Значит, нужно молчать и по-прежнему не показывать виду, что между нами что-то было. А не объяснит ли он все это моей трусостью? А может быть, я в самом деле боюсь его? — Лицо полковника вспыхнуло. — Нет, тут другое!.. Ладно, пусть все идет так, как шло до этого дня».

Приняв такое решение, Лелюх немного успокоился, но заснуть не мог. Он встал, подошел к оттоманке, на которой, вплотную прислонившись друг к другу, ровно посапывая, так что груди у обоих поднимались и опускались одновременно, будто дышал один человек, крепко спали Колька и Ванька — «маленькие бесстрашные зимовщики», как называла их мать. Лелюх наклонился над ними, поправил одеяло. Подумал, что так же вот, тесно прижавшись один к другому, лежали они шесть лет назад под материнским сердцем — неразлучные братья-близнецы. А придет время, и разлетятся кто куда, как оперившиеся орлята.