Валентин Овечкин - Собрание сочинений в 3 томах. Том 1

Спивак помнил задушевные беседы зимою на походах с этим молчаливым, задумчивым чернобровым парнем. С тех пор как начал он получать письма из дому, с освобожденной Полтавщины, и узнал, что его жена и дети спаслись, Спивак, встречаясь с Разумовским, чувствовал всегда какую-то неловкость перед ним за свое счастье. У Разумовского вся семья погибла в Харькове, никого не осталось у него, ни одной души родных во всем свете: погибли мать, жена, две сестры, брат…

— Большой перелом в войне наступил, товарищ капитан, — высказал как-то свои мысли агитатору полка молчаливый Разумовский. — По всему видно — врагу уже не воскресать. А на душе — не легче. Даже как-то тяжелее становится… Я боюсь, товарищ капитан, того дня, когда скажут — конец войне, мир, нельзя больше их бить. Что я буду тогда делать? Я от одних думок с ума сойду…

Спивак всю ночь, пока шли они колонной по глубокому снегу, рассказывал Разумовскому о тяжелой судьбе многих знакомых ему людей, находивших в себе мужество вынести такие удары и продолжать жить и делать свое полезное человечеству дело. Рассказывал об одном полковом враче, старом буденновце, дважды потерявшем на своем веку семью: первую его жену и двух маленьких детей убили в двадцатом году махновцы на его родине в Мелитопольщине; вторая жена и взрослые дочь и сын погибли в первый день Отечественной войны во Львове. И врач — в пятьдесят лет белый старик — ходил не горбясь, за обедом твердо отодвигал от себя лишнюю стопку, курил не больше, чем всякий курящий человек, делал трудные операции, подбадривая раненых излюбленной своей поговоркой: «До свадьбы выздоровеете, юноша!» — заказывал знакомым врачам в тыл большие списки литературы, по которой следил на фронте за всякими медицинскими новинками, и даже собирался вернуться после войны к каким-то научным исследованиям.

Разумовский сказал тогда Спиваку:

— Если останусь жив, приеду к вам в колхоз, товарищ капитан. Примете? Мне теперь после войны ехать куда глаза глядят. Построим электростанцию, буду работать у вас электриком… А может быть, останусь на пожизненную в армии…

Спивак поглядел на лежавшего рядом Разумовского, уже дважды предлагавшего начать штурм мельницы, и вспомнил, что он еще не поздравил его с орденом. Потянувшись к нему, он взял его за руку выше кисти, крепко сжал ее, потряс.

— Что, товарищ капитан? — повернул к нему лицо Разумовский, вопросительно подняв тонкие брови над большими лучистыми глазами.

— Со звездочкой! Поздравляю с орденом.

— Спасибо…

— Братишка мой погиб, Ваня, — тронул опять за руку Разумовского Спивак. — Был дома — извещение получили.

— Ваш? Где погиб?

— На Житомирском направлении.

— Недавно, значит?

— Зимою. Награжден посмертно орденом.

Спивак рассказал, как погиб его брат.

— Ты какого года рождения?

— Девятнадцатого.

— А он двадцатого был. На год моложе тебя…

Сзади опять зашуршало. Подползал на четвереньках командир взвода противотанковых орудий.

— Товарищ младший лейтенант! В ваше распоряжение!

И пушки направил в четвертую роту Петренко, чтобы бить из садов прямой наводкой по мельнице. Вероятно, командир полка уже звонил и возмущался проволочкой, не дававшей возможности подвести итоги боя и сообщить комдиву, что с немцами в Липицах покончено. Но у артиллеристов оставались только бронебойные снаряды.

— Что ж бронебойные, сорока пяти, по этим стенам! Если бы осколочным, да в окно, да чтоб разорвался там…

— Сделаем так, товарищ Осадчий, — сказал Спивак. — Ты оставайся здесь с двумя взводами, а мы с Разумовским, под их музыку, — кивнул на артиллеристов, — махнем через дорогу. — Спивак заметил среди бойцов третьего взвода солдата, с которым беседовал ночью. — Агитатор? Тебя, кажется, я назначал? Товарищ Андрюхин? Вот и хорошо. Пойдем вместе агитировать.

— Хотите переговоры с ними повести, товарищ капитан? — спросил Осадчий.

— Ага. Гранатой по зубам… Что ж лежать? Измором их брать, пока патроны у них кончатся? Потерь все равно не избежим. Будут вот так по одному выщелкивать. Перемахнем, что-нибудь сообразим там. А ты — отсюда. Как увидишь, что мы уже там, поднимай своих и — к стенам. Первый этаж низко, можно прямо в окна прыгать. Так, Разумовский?

Разумовский молча кивнул головой и передал негромко по цепи взводу:

— Приготовиться к атаке! Гранаты!

Сколько раз слышал и сам произносил эти слова Спивак, а всегда от них у него начиналась нервная дрожь. Напрягая челюсти, чтобы не цокнуть зубами, он сказал артиллеристам:

— Когда перебежим, прекратите огонь. Или так: скроемся за мельницей — еще два-три снаряда дайте по второму этажу, и все. Понятно?

Спивак знал, что он не трус, помнил, что он дрожал так же и волновался, бывало, и перед докладом на многолюдном колхозном собрании — от возбуждения, — и все-таки досадовал на себя. Ему казалось, что все бойцы видят, как он нервничает.

Осадчий передал первому и второму взводам:

— Приготовиться к атаке!

Сколько сидело в мельнице автоматчиков, пять или десять, или больше, трудно было разобрать из-за того, что они переходили с места на место и стреляли из разных окон. Стреляли немцы с выдержкой, редко, короткими очередями, экономя патроны, растягивая свой последний час. Пока артиллеристы, замаскировавшись где-то сзади в кустах и деревьях, изготавливались к бою, бронебойщики удачным попаданием в амбразуру то ли разбили пулемет, то ли вывели из строя его расчет — один перестал стрелять…

Спивак лежал и думал: вот самая трудная минута в бою — поднять людей с земли под дулами направленных на них автоматов. Не большое пространство — улица метров в шестьдесят, а легче пройти пешком от Москвы до Владивостока, чем перебежать ее. Он учил ночью агитаторов подбирать такие слова, чтобы доходили до сердца бойцов. Какими же словами поднимет он сам людей? Или, может быть, не нужно больше никаких слов? Бойцы слышали: «Приготовиться к атаке». Теперь они лежат и смотрят на своих командиров. Разумовский бросится, не задумываясь, в любое пекло, лишь бы там сидело побольше фашистов. Из его бойцов добрая половина — бывалые солдаты, старые знакомые Спивака. Что им говорить? Что кто-то из них в эти минуты последний раз видит солнце и небо? Что один из них успеет добежать до спасительного «мертвого», не поражаемого сверху пулями пространства под стенами мельницы, а другой ляжет на дороге, обняв землю, а кто именно ляжет, решит случай, тот самый слепой случай, который отводит иной раз пулю на полсантиметра от сердца, и человек остается жив. Это они и сами знают. Что, несмотря ни на что, надо добежать, потому что никак иначе не доберешься до гитлеровцев, не желающих сдаваться? Тоже знают. Такая она и есть, война. Самое трудное — сойтись с врагом грудь на грудь для рукопашной схватки, в которой никто никогда не побеждал русского солдата.