Валентин Овечкин - Том 2

Помолчали.

— Почему ты не оформишь развод? — спросил Мартынов.

Марья Сергеевна тяжело вздохнула.

— О детях никак не решим. Все просит, чтоб отдала ему мальчика. Детей он любит. И они скучают по нем. Невозможно им еще объяснить, что у нас произошло, почему не живем вместе. Верочка все канючит: «Ну поедем к папке, поедем!» Душу рвет!..

— Но надо же все-таки вам кончать это. Не собираешься же ты вековать соломенной вдовой? Вышла бы еще замуж.

— За кого?.. В Долгушина я не влюблюсь, уже говорила. А ты на мне не женишься, у тебя Надежда Кирилловна есть.

Мартынов принял это за шутку, засмеялся.

Марья Сергеевна посмотрела на него долгим серьезным взглядом, встала, отошла к окну.

— Не знаешь ты ничего, Петр Илларионыч, не рассказывала я тебе, — заговорила она тихо, изменившимся голосом, стоя боком к нему, глядя куда-то в глубь сада. — Ведь это ты мою жизнь так повернул. Не узнай я тебя, может, и до сих пор жила бы с Виктором. Я бы многого не замечала в нем, если б не знала тебя… И он, может, не ушел бы к той женщине.

Под окном послышался детский голос:

— Мама, я уже нагулялась. Возьми меня, мама!

Борзова втащила дочку в комнату.

— Ладно! Хоть бы уж ты не спрашивал меня про личную жизнь. Живу! Хорошо живу. Спасибо, что послал меня на интересную работу. Вот и все! Пойдем, Верочка. Скоро автобус отправится в Надеждинку, поедем домой. А твой Димка тебя проведывает?

— Был утром. И вечером еще забежит, после школы.

— Вон я оставила там на табуретке корзиночку. То тебе.

Марья Сергеевна взяла правую, больную руку Мартынова, несильно пожала ее.

— Поправлялся бы ты скорее!..

Нагнувшись, поцеловала его в щеку.

— Больного можно…

Вымощенная камнем дорожка к выходу со двора больницы огибала корпус как раз под окном палаты, но Марья Сергеевна не задержалась у окна. Мартынов услышал только быстрые ее шаги, шлепанье по каменным плитам маленьких ножек девочки.

— Мама, ты быстро идешь, я не поспею за тобой! — захныкала девочка.

Марья Сергеевна подхватила дочку на руки и почти побежала к калитке.

Кузнец Сухоруков, высоченный, худой, усатый мужчина лет сорока пяти, в коротких, чуть ниже колен, больничных кальсонах и халате, по длине походившем на нем скорее на куртку, пришел из сада к вечернему чаю. Сиделка Люба только что разнесла по палатам кружки с чаем и булочки.

— Нагулял аппетит, а пищи маловато, — сказал Сухоруков, опустившись на койку. — Что тут этой закуски! — Повертел булочку. — Слону дробина.

Мартынов молча раскрыл тумбочку и жестом пригласил товарища по палате подойти и взять из его запасов, что ему желательно.

— Да и у меня тут еще осталась передача, — ответил кузнец. Достал из своей тумбочки кусок сала, стал резать его тупым больничным ножом, помогая здоровой руке локтем другой, забинтованной. — Неудобно с одной рукой жить. Кабы мою ногу тебе, а твою здоровую руку мне, вот бы мы с тобой были люди, Илларионыч. А чего ж это Любка убежала? Ты ж на спине не поужинаешь. Помочь тебе повернуться?

— Не надо, потом. Она еще придет.

Соловьи гремели во всех кустах вокруг больницы.

— До чего же, Илларионыч, у этих соловьев получается похоже на нашего брата. Вот сейчас они поют и еще будут петь какое-то время. Пока, значит, ухаживает за своей любезной, поет, заливается, и когда она сидит на яичках, а он рядом с нею, тоже — развлекает ее, поет. А как вылупятся птенцы, пятеро, шестеро, да все жрать хотят, пищат, рты разевают, кормить их надо, мотается бедняга соловей, добывает им пропитание, козявок, букашек ловит весь в мыле и сам не жравши, — тут уж ему не до песен, бросает петь до будущей весны. В аккурат как и нашему брату, отцам.

Сухоруков сходил в кубовую за добавкой чая, взял предложенное Мартыновым печенье.

— Вот и у меня шестеро их. Сейчас-то немножко легче стало. Дочку выдал замуж, старший сын поступил на работу. А как были все маленькие — ох, не до песен!.. А парнем я был — любитель! Без меня и улица не улица. Куда тебе баян! Голос у меня был, — кузнец откашлялся, — не хуже, как у Козловского. Кабы записали тогда мои песни на пластинку, можно бы теперь сравнить. Тенор. Не одна девка от моего голоса горько плакала. И сейчас могу, но уже не то. На фронте горло застудил. Чего молчишь, Илларионыч? Задумался? Это к тебе Борзова приходила, та, что у нас в мэтэесе работает?

— Она.

— Должно быть, чего-то нехорошее рассказала? Работа неладно идет? То не твоя вина, если без тебя чего-то там в районе хуже сделают.

— Да нет, выходит, Тихон Кондратьич, моя вина, — возразил Мартынов.

— Это ж почему так?

— Почему?.. Ты рассказывал, что и машинистом на молотилке работал?

— Работал по началу коллективизации на старых кулацких молотилках. Теперь-то их и не осталось в нашем мэтэесе.

— Как у хорошего машиниста должна быть настроена молотилка? Чтоб не лазить ему там всякую минуту с молотком и ключом, чтоб крутилось, вертелось само, нигде ничего не заедало, не задирало, не скрипело. А ему сидеть в холодке и цигарку покуривать. Так?

— Вон ты к чему. Это-то верно… Где ж это Любка? Должно быть, в пятой палате, у того больного, что с операции принесли. Дай-ка я добуду тебе свежего чайку, да поешь все же, подкрепись. Пища, она, знаешь, помогает человеку всякую болезнь перебарывать.

Косой лучик солнца упал в окно, медленно пополз по стене, все выше и выше к потолку. По этому лучу, не глядя на часы, Мартынов узнавал время. Было около семи. Скоро солнце скроется за высокими деревьями сада, начнет постепенно темнеть. Соловьи защелкают еще громче и дружнее, в их хор вступят «ночники», которые молчат днем. Придет с обходом дежурная сестра, посидит немного, расскажет больничные новости. Похолодает, придется закрыть окно. Может быть, забегут на минутку жена, сын. Если будет хороший накал лампочки, удастся дочитать «Землю золотых плодов». Так день за днем, вечер за вечером. А где-то там в это время, в селах и на полях района, идет своим чередом, шумит, бурлит жизнь. Без него… Черт бы побрал ту февральскую ночь, Долгий Яр и того лихача на грузовике!..

Поужинав и улегшись опять на спину, Мартынов подозвал кузнеца и выкурил с ним по папиросе.

— Почему ты, Тихон Кондратьич, не подавал раньше заявления в партию? — спросил Мартынов.

Кузнец вынул из пальцев Мартынова окурок, отнес его и свой окурок в коридор, выбросил их там куда-то, вернулся, сел на свою койку.

— Что тебе ответить?.. Как в таких случаях говорится: не созрел политически.

— Это ты брось. Политически ты, вероятно, и пять лет назад был такой уже, как сейчас. Давай рассказывай откровенно.

— Откровенно?..

У кузнеца было характерное лицо: длинное, горбоносое, с острыми скулами и впалыми щеками. Черные усы он подстригал щеткой. Глаза щурил, словно все время смотрел на огонь.