Элигий Ставский - Камыши

— Смешная история, — сказал я ему. — Неужели же вы поверили?

— У меня работа, извините, — ответил он отрывисто, не поднимая глаз. — Ваше личное дело. Вам виднее. Рыбца у вас, конечно, никто не отнимет… Вот теперь вы понимаете, как я нарываюсь и как верить людям.

— Какого рыбца?! Вы серьезно?..

— Про Назарова ничего сообщить вам не могу. И про Степанова тоже, — продолжал он хмуро. — В прокуратуре узнаете. У меня с ними вообще были разные задачи. Им охранять рыбу, а мне снабжать людей этой рыбой. У нас все так: один работает, а двое контролируют, то есть мешают. А третьи с лекциями сюда ездят. Воспитывают честность и любовь к труду и родной природе. Чем еще обязан вам помочь? — откинув кепку, он посмотрел на меня в упор, и я увидел почти мальчишеские, чистые, оскорбленные несправедливостью глаза. — К вам у меня никаких претензий не имеется. Все в рамках. Приезжали сюда всякие клерки. Много чего обещали… Так что я, знаете, к разным нюансам привычный. Не удивишь. Эх, — вздохнул он. — А я-то вам про холодильник… Но я вам скажу: мне тоже скоро будет наплевать. Жизнь-то одна. Чего нервы портить? У меня вообще ни отца, ни матери. Махну куда хочу. Мне эти накладные уже костью стоят. Терпеть можно, но до предела. Вот я на пределе. Потом: крык — и сломался. Сейчас плачу, а завтра смеяться буду. Ну, зачем, скажите, мне все это? Никакой, к черту, холодильник, а дом себе с верандой построю. В Темрюке, на море. На одних дачниках, как генерал, жить буду. Я тоже ушлый… А вам отдам свое место. Вот тогда поймете. Министр вам: «Рыбу дай. Стране нужно. План». Инспектор: «Рыбу не трогай, или я на тебя акт напишу». Вот Назаров на меня и написал, а я его подкараулил и хлопнул. Так в прокуратуре и скажите, что я вам признался. Довели, вот и убил. Вот для чего на лимане ночью был. Прохор меня удержать хотел, а я убил. Слышали ведь, наверное, утром нашу с ним свару. А теперь он меня выдать хочет. Я убил. Я. Вот так.

— Вместе, Роберт Иванович, на скамью пойдем, — ожил Кириллов. — Из тюрьмы алименты чин чинарем приходят. Там дело поставлено. Я на очной Бугровскому так и сказал: бери меня! Права-то все равно отняли. А выйдем — женимся. Плюнь ты на Прохора, Роберт Иванович. Мужик-то он контуженный…

— В Темрюк утром я вас отправлю, — вздохнул Симохин. — От своих слов не отказываюсь. Ну, жить тут у нас никому не запрещено. Зона открытая. В домах место есть. Может, кто вас и пустит, — он говорил все это как будто с трудом. — Лодку сегодня возьмите мою. Переспать эту ночь здесь можно. Я уйду, дверь не запру. Открыта будет… — И он словно переборол себя, чтобы не выпалить мне в лицо что-то обидное. — Кириллов! Весла мои где, знаешь? Ну, там, в углу. Справа. Иди, покажи лодку и дай весла… Далеко уезжать не советую. Вместе с вами отправиться не смогу: тут кое-какие дела вспомнил. Держитесь так, чтобы видеть дома. Ну и до темноты, не больше. А то электричества нет — берег потеряете. Еще заблудитесь. Тогда можем не найти. Бывали случаи. Это я вам без преувеличений. Пока вы здесь, я за вас отвечаю. Так что жалейте семью. — И он с нескрываемой брезгливостью показал на меня шоферу: — Проводи, Кириллов… товарища. Дойдешь?.. И рыбаки ко мне подходили, — криво усмехнулся он, — узнавать про вас. Поговорить с вами надеялись про лиманы…

— Да я выпью, сто десять держать могу по любой дороге, Роберт Иванович, — опершись о стол, пошатнулся Кириллов. — Куда добросить? Уточек пострелять? Это я завсегда люблю. Мировая проблема, Роберт Иванович…

…Лодка была довольно большая, но легкая и сухая, Кириллов остался на берегу, а я взялся бурлить веслами, отмахав без передышки километра три, наверное, или четыре. Ордынка очень скоро пропала из виду. Словно стерлась. Осталось лишь небо. Но вершины деревьев, смутные, почти растворившиеся дымки над лиманом, мне казалось, я вижу. Я налегал на весла, проваливаясь всем телом. Мне нужно было остыть, собраться, подумать. Я чувствовал себя неизвестно за что оскорбленным. Кто-то элементарно вышвыривал меня из этой тихой Ордынки, да еще и опозорив. И теперь загадка моего начиненного рюкзака мучила меня даже не просто профессионально. Я не хотел быть одураченным. И ведь выполнено было с настоящим размахом, с каким-то, похоже, отчаянием. Выброшены деньги немалые. Но я-то с какого бока припека во всей этой заварухе?

Кириллов, Кама, Прохор, Симохин? И до чего же они были ясны и одновременно непонятны! Как этот камыш. Каждый изнутри таил что-то свое, закрытое от всего света. Как разобраться? Можно ли вообще понять людей? Дано ли это кому-либо? Откуда такое губительное кипение в человеке?

Когда я вышел от Симохина, Прохор был возле холодильника, у белого, нет, у розового от солнца пикапа, а потом уже с лимана, издали, я вдруг увидел его на причале. Ошибиться я вряд ли мог: слишком уж одинокой и тяжелой была его мрачная фигура. Он стоял долго, неподвижно и смотрел на мою лодку, словно провожая ее. Думать, что этот рюкзак преподнес мне Прохор, было чересчур уж логично и просто, если к тому же помнить, что он при всех грозил сдать меня в милицию. Что гложет этого человека?

Кама? Но зачем? Чтобы посмеяться надо мной? У Камы были эти лиманы, отец… Но и ей почему-то неспокойно…

Кириллов? Нет. Очень уж явно он посматривал на стол, когда вошел. Топтался, вздыхал и не в меру шумный устроил джаз, набросившись на бутылки, подогревая себя собственными выкриками и словно напрашиваясь на скандал. Но ему-то, в его положении надо было оставаться в тени, если он знал истину, если представлял, какой принес рюкзак…

Обидчивый Симохин, который очень хотел казаться практичным и гордился своими связями? Однако Симохин для души придумал себе кирпичный холодильник и как будто отгородился им от всего суетного.

Солнце вот-вот должно было сесть, уже не грело, хотя именно сейчас как будто распалялось все жарче, багровело и словно раздувалось. И вода постепенно становилась огненно-красной, а камыш отливал сразу розовым, желтым и кое-где делался даже черным и как будто холодным. Со стремительной, будто неживой, скоростью пролетали утки. Иногда по движению воды можно было угадать крупную, лениво всплывавшую на закате рыбу. Это она шевелила тростник.

Тишина. И на самом деле очень красиво. В податливости медленно темневшего лимана была обманчивая доверчивость, словно все это и действительно для тебя…

Я греб прямо на закат, придерживаясь левой стороны лимана, чтобы запоминать дорогу, особенно ерики, которые не сразу можно было и заметить в сплошной стене камыша. Ночью, конечно, эти узкие проходы увидеть почти невозможно. Да, заблудиться тут действительно ничего не стоило. Одинаковая вода, одинаковый камыш, на лимане пусто. Значит, когда я буду возвращаться обратно, все мои повороты — правые. Где-то здесь, в этой именно стороне, как пытался на берегу объяснить мне Кириллов, и убили Назарова. Там возле камыша должен стоять оранжевый колышек. Пока не видно. И пожалуй, оставаться на лимане я могу только до сумерек, не рассчитывая на луну. К тому же темнеет на юге быстро. Не успеешь оглянуться — ночь. Назарова убили за характер. Как это понять?