Элигий Ставский - Камыши

— Вы же сами как-то сказали, что вера в человеке больше, чем правда, — попытался я отшутиться. — Не понимаете вы меня, Борис Иванович.

— Не понимаю, — согласился он. — А скажите, ваша родная жена вас понимает?

— Нет, — ответил я. — Не понимает.

Он даже растерялся и смотрел на меня, что-то соображая.

— Вот то-то и оно, — наконец вздохнул он. — И Степанова, по-вашему, мы зря. И Симохина без всяких оснований. И вообще… Значит, про Ордынку писать будете?

— Борис Иванович, — постарался я быть спокойным. — Скажу вам правду: это не слишком-то сладко жить в гостинице и тем более сидеть перед вами в этом кабинете. И все верно: я действительно остался в Темрюке, чтобы защитить имя Дмитрия Степанова. И что из этого?

— Реабилитировать значит?

— Называйте как хотите. Но почему это плохо — защитить своего товарища? Вы сами разве не сделали бы так же? Тем более товарища по войне. И мне… да, мне это неприятно, когда вы так… этак просто склоняете его имя. Неприятно… Вот вы говорите, что Степанов боялся ездить к Ордынке. А я этого не понимаю. А я знаю, что Степанов первый выходил на минное поле. И я спрашиваю себя: а что давали его поездки к этой Ордынке?

— А потому что это его участок! — почти выкрикнул он. — Вы-то поняли, что такое Ордынка?

— Да, но если там одни старики, которым и ловить-то нечего? Ведь я же видел это своими глазами. Ну а допустим, Степанов не боялся бы ездить к Ордынке. И что, скажите, от этого море изменится или рыбы прибавится? Разве браконьеры виноваты в том, что происходит с морем?

— А меня рыба и море не интересуют! — выпалил он. — Меня интересует моральный облик Степанова.

— Так и меня, Борис Иванович, интересует моральный облик Степанова, — сказал я. — Вот вы говорите, что он бросил товарища в беде. А я в это тоже не верю. Уж я-то, как никто, знаю, что Степанов не бросал товарища в беде. И я знаю, что Степанов прожил жизнь настолько трудную, настолько достойную, что… поверьте, он вполне заслужил, чтобы умереть не в камышах, а в чистой постели. Надо понять и его взгляды на жизнь, на смысл жизни, на это море. Его философию. Чем он сам руководствовался в своих поступках. Ведь была же у него своя собственная правда, как у каждого есть!

— Ну ладно, — выдвинул он ящик стола, поискал там что-то, потом открыл несгораемый шкаф и достал папку. — Я вам дам протоколы. Но только не потому, что из райкома звонили, и не потому, что вы книгу пишете. Так, Виктор Сергеевич, поворачивается дело, что у вас в руках есть важные сведения. И мне сейчас нужно, чтобы вы самому Степанову поверили, если не верите мне. Вот тогда вы, может быть, перестанете защищать Симохина, который торговал этой рыбой как хотел. А Степанов нам открыл механизм, как это делалось. Прочитаете. Правда, и Степанов не все знал. Но вот тут-то я и надеюсь на вашу помощь. Берите, — протянул он мне папку. — Но только уговор: никаких блокнотов, никаких ручек. Договорились? Выложите это все ко мне на стол. Сейчас я вам открою соседнюю комнату и читайте.

Я положил на стол блокнот и ручку. Мы вышли в коридор. Бугровский отпер соседнюю комнату и показал мне на свободный от бумаг стол.

— Читайте. А я пойду пообедаю.

Он ушел, а я вынул сигареты и посмотрел на папку. Перед моими глазами опять возник лиман и на нем лодка, в которой сидели двое…

…Под судом и следствием не был… На службе замечаний не имел… Обязуется говорить правду… Вопросы — ответы. Вопросы — ответы. На некоторых листах собственная рука Дмитрия Степановича. Почерк пляшущий, неровный и словно до самого конца жизни так и неустоявшийся. Кое-где ошибки, оборванные слова, буква «о» каждый раз особенно круглая, будто нарисованная. Видно, что рука дрожала. Но, что самое странное, я как будто встречал уже этот почерк, с такой легкостью он давался мне. Но ведь действительно что-то знакомое…

Многие записи были сделаны Бугровским. Сплошной частокол, и, что удивительно, без всякого наклона. Слова с как бы торчавшими острыми пиками.

Я читал медленно, пытаясь вникнуть в характер Дмитрия Степановича, стараясь понять его психологию, мотивы поступков, чувства, руководившие им, отношение к людям, которых он упоминал, Дмитрий Степанович очень подробно описывал тот вечер, когда убили Назарова: где ехали, где останавливались, кого видели… Все до мелочей. И в чем был одет Назаров, и о чем они говорили, и как менялась погода.

Я заметил, что вопросы Бугровского были в общем-то толковые, но откровенно проникнутые подозрением и даже предвзятые. «Свидетели Егоров и Ковалев, с косилки, показывают, что в момент убийства вы спали в лодке. Почему вы спали на дежурстве?»

Нетрудно было увидеть, что, защищаясь, Дмитрий Степанович то возмущался, упорно стоял на своем, то вдруг обиженно замолкал. В его словах чувствовались усталость, апатия и даже безразличие к самому себе.

Вопрос: «Как можете охарактеризовать обстановку возле Ордынки?»

Ответ был на целых четырех страницах.

Вопрос: «Какие отношения были между Симохиным и Назаровым?»

Я был удивлен тем, что говорил Дмитрий Степанович о Симохине, за которым, оказывается, он наблюдал давно. На меня это обрушилось как удар. Почему же я с такой легкостью и даже охотой поверил в красивый кирпичный холодильник и почти радостно слушал «романтического» Симохина, сидя возле белого ведра, где среди льда чернели бутылки заграничного пива? Неужели все написанное здесь — правда? Или это ошибка? Но знал же Дмитрий Степанович Симохина не один какой-то день, как я. И к тому же выходило, что у Симохина были какие-то сообщники. Вот они опять, не разгаданные мной камыши. «Это все Степанов наговорил. Он! Из-за него!» — снова вспомнил я Каму. Да, верно, Степанов. Он. Это теперь видел и я. Но вовсе не на Прохора наговорил. На Прохора он, наоборот, ссылался в своих рассуждениях о Симохине и Прохора как бы даже выгораживал…

Вот так да! Какие же это у Симохина были сообщники?..

Я снова вернулся к листам, где Дмитрий Степанович писал о море, и вдруг понял, почему мне показался таким знакомым этот почерк. Он был похож на руку Оли. В ее буквах была такая же корявость, неровность, и она тоже часто недописывала слова и делала веселые милые ошибки. Это знаменательно, что она и сейчас была рядом.

Я перечитал протоколы дважды и почувствовал, что у меня, пожалуй, нет ни желания, ни сил продолжать разговор с Бугровским.

— Ну что? — вглядываясь мне в лицо, спросил он, когда мы вошли в его кабинет. — Убедились? Н-да, — чувствуя свою победу, проговорил он, прошагав из одного угла в другой. Потом быстро перелистал протоколы, вероятно, чтобы убедиться в их целости, и спрятал папку в шкаф. — Ну а теперь, Виктор Сергеевич, вы бы изъяли ваше заявление о Симохине? — И, усмехнувшись, он укоризненно покачал головой: — Вот как мы пишем!..