Валентин Овечкин - Собрание сочинений в 3 томах. Том 3

И кулак — палач, что вырыл сам себе могилу [16] Осенью 1939 г. В. Овечкин был направлен секретарем парткома «чернодосочной» станицы Темиргоевской на Кубани. Занесение станицы на краевую черную доску за срыв уборочной кампании означало, что при невыполнении плана весеннего сева станица вместе с сельсоветом и парторганизацией будет выслана на Север. В. Овечкин спас станицу от голодной смерти, приняв решение об изъятии взаймы части хлеба из расположенного в станице государственного ссыпного пункта, хотя это грозило ему расстрелом. Были в станице и откровенные враги, которые не могли рассчитывать на помощь. Один из таких, старик, служивший палачом в Кубанском казачьем войске, отец двух погибших в гражданскую войну белоказачьих офицеров, проев свои запасы, вырыл у себя в огороде неглубокую могилку, застелил ее соломой, лег в нее и замерз морозной осенней ночью. .

Да, правильно сделал. Ему бы мы ни килограмма зерна не дали. Схватка так схватка.

Некоторым людям «повезло» родиться в хорошей рабочей семье, с традициями, с хорошим дедом, бабкой…. Простое, крепкое рабочее воспитание с детства.

Вот перед вами человек, которому в смысле выбора места рождения не повезло. Как будто все нарочно сложилось для того, чтобы вышел из меня сукин сын [17] У В. Овечкина остались тяжелые воспоминания о мещанском «чеховском» Таганроге, в котором он родился, о семейном диктаторстве отца, мелкого банковского чиновника, о распрях между братьями, из которых он был младшим. .

И что же — я сам сделал свою биографию? Нет! Партия.

Какая-то вольная публицистическая форма. «Былое и думы». Макаренко. Фурманов.

Название цикла рассказов — «Ненаписанное». (А в самом деле оно будет написанное. Да еще как!)

Вероятно, никогда не засяду за роман. За автобиографический и какой-нибудь другой. Не в моем характере. Много остается ненаписанным.

Но как-то жалко не сказать.

Бессистемные наброски, заметки.

Может быть, кто-то что-то разовьет в большой сюжет — пожалуйста.

Это как бы «перекурка» между другими, более серьезными делами.

Может быть, это «перекурка» между большими работами. Не знаю.

Предисловие. Зачем пишу. Чтобы рассказать, как было. Форма будет странная. Дотяну до наших дней.

Иногда чувствую себя больше практиком колхозного строительства, чем писателем, и не боюсь это сказать вслух, не боюсь, что это, может быть, подхватят критики — ну и продолжал бы работать вилами, это тебе сподручнее, нежели пером.

Цикл «Невыдуманное» не обязательно начинать хронологически и не обязательно с колхозных.

Это будет убедительнее для колхозной темы, если я подойду к ней постепенно и не в хронологическом порядке, а как бы случайно.

И чтобы каждый кусочек был — рассказом.

Биографию свою рассказывать постепенно. А не родился в таком-то году, в такой-то семье.

Дойти и до Таганрога.

«Пережитки капитализма».

Все, что осталось в человеке от раба, — вот главный пережиток капитализма.

О «рабьем детстве» Таганрога. Отец. Целование руки (может быть, он и другое хотел привить нам, детям, но не то привилось). Ставни. Стук болтов. Мухи. Сонное пение петухов.

Самое ужасное — праздники. Может быть, с тех пор я не могу писать о праздниках. В своей журналистской деятельности я не дал ни одной строки в праздничный номер газеты.

Я не помню матери. Но старшие братья и сестры много рассказывали мне о ней — ласковой, доброй, тихой женщине. Нас, детей, у нее было восемь душ. Трудная семья!

Мне представляется, что мать в большой семье, хорошая, умная мать — что сердце в живом организме. Что бы ни задумала голова (отец), что бы ни сделали путные и беспутные дети (руки, ноги), все ложится на сердце — горе ли, радость ли. И когда голова отдыхает, спит, руки раскинулись — отдыхают, сердце не забывает свое: тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Мать. Сначала — семейное, детское, беспредметное. Просто — нежность. Прикосновение к ногам. Вот сначала ноги укутывала.

Войска шли туда. Мало рассказывала о себе, о своих сыновьях. Ну, что ж — тоже воюют.

А отступали мы по другой дороге. Потом пришлось, в наступление, опять прийти в это село, к ней.

И тут уже — большой рассказ.

Политический рассказ. Во весь рост встает ее фигура, матери, русской женщины. Сила!

В крови у меня — купеческое (крупное) и мещанское. А пролетарское — это уже все — от пережитого, свое, умом дошел!.. И — сердцем.

Начало.

Вот я начинаю перебирать в памяти. Кто и что сделали меня писателем? Книги? Вряд ли. Жизнь? Да… Но как?

И вот вспоминаю. Таганрог. Голод. Пешком в село, которого в жизни не видел.

И этот Елисей…

Некоторые критики замечали, что я избежал умиления. Да. До 16 лет деревню не видел. А потом повидал такое, что не до умиления.

Встречаю в старых «блокнотах» — запись на полях книжки, случайно сохранившейся с тех пор, когда мне было лет 16.

«Драться коромыслом неудобно, оно кривое, вертится в руках, и не угадаешь, куда попадешь концом. Им хорошо драться в большой толпе, когда все равно кого-нибудь да зацепишь по голове».

Недоумеваю, откуда, по какому поводу такая зверская запись? Начинаю вспоминать. Корявый почерк. А это у меня болели пальцы.

Вспоминаю деревню.

Не очень радушно приняла, встретила меня деревня. Может быть, это уберегло меня от наивных восторгов и умилений горожан…

Нищета батраков. Харитон. Голые на печи: ночью рубахи сушатся.

Такая нищета вряд ли где найдется в деревне, кроме Китая.

Вот с этой нищеты начинали!

Тупой и острый нож. Дядька Семен наточил, как бритву.

— Ну, теперь будешь работать и не порежешься.

Долго недоумевал. Потом понял.

— Только и было у меня имущества — шапка, и то на чужом (на хозяйском) гвозде висела.

Моя отцовская шуба на лисьем меху (когда жил у Калачевых), единственное наследство (а она отцу служила лет двадцать), и как она пугала людей, когда я вступал в комсомол. Шуба на лисьем меху, а там — почти без порток.

И вдруг вот эта сиротская душа без отца, которая металась в поисках отца, вдруг — ему пришлось стать отцом 70 мужиков.

Первая весна в коммуне. С трактором. Кулачество.

Навалили на молодые хрящи то, что впору старому волжскому грузчику вынести.

Лихой был парень — председатель коммуны. Но никто не знает про мои минуты отчаяния!

Когда природа нас била из года в год. А потом — люди. Свои дураки. Приезжие…

Уходил в поле, падал на землю.

— Неужели — не выйдет? Неужели — провал? Это — не мой провал. Провал — идеи.

И жена об этом не знала.

Каким был мечтателем.

Смотрел на поросят от нашего хряка и думал — вот они, агитаторы за нашу коммуну!..