Михаил Стельмах - Повести о детстве: Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

— Так-так-так. Значит, ты потомок того языкослова, что верховодит в комзлыднях и все что-то имеет против меня? Га?

Я растерялся, а Люба взглянула на охотника и рассмеялась.

— Ты чего? — дядька Сергей подбросил черные дужки бровей.

— Вы и о дяде Николае говорили, что он имеет что-то против вас.

— И это правда.

— И мой отец тоже что-то имеет против вас.

Теперь уже растерялся дядька Сергей, моргнул раз и второй черными неровными ресницами, сплюнул:

— Хоть от детей узнаешь, что думает о тебе родня. Ох, недаром я так упирался, чтобы моя сестра не выходила за того серпастоусого. Что же, девка, подкармливай, подкармливай нищих медом, а они твоего дядьку возьмут за жабры, — и охотник взялся рукой за горло, где, наверное, должны были быть жабры. — Но чего я тебе говорю? Это не твоего ума дело. Скажи, вон там барсук еще живет? — и дядька Сергей нацелился берданкой на нору зверька.

— Что вы, дядя, делаете?! — испуганно вскрикнула Люба.

На вывернутых губах охотника причудливо искривилась улыбка:

— Не бойся, девка, он мне теперь не нужен. Вот когда нагуляет жир, я таки доберусь до него. Здесь какой-нибудь козочки или зайца не видела?

— Нет здесь ни козочки, ни зайца.

Дядька Сергей хмыкнул:

— Да неужели нет? Так я и поверю тебе!

— А вы разве хоть кому-нибудь верили?

— Царю верил, и то напрасно — прогадал! — стало злее лицо и вся фигура дядьки Сергея. Он еще что-то хотел сказать, но передумал, крутнулся и, держа берданку наперевес, осторожно пошел в глубь притихшего леса.

— Попрощается сегодня с жизнью какой-нибудь зверь или птица. Не приведи господи иметь такого родственника, — сказала Люба чьими-то словами. — Отец говорит, что у него затвердевшая совесть.

— А у твоего дядьки в самом деле есть жабры?

Люба фыркнула:

— Чего же ты у него не спросил? Вот было бы весело. Пошли же в шалаш.

Но после речи дядьки Сергея мне даже меда не захотелось.

— Лучше сначала нарвем липового цвета.

— Ну как хочешь. Я знаю такую липу, что пахнет аж на пол-леса. Наверное, ее цвет наиболее целебный. Правда же, хорошо будет, если он поможет какому-нибудь доброму человеку — возьмет и поставит его на ноги?

— Ге. А далеко эта липа?

— Аж возле оврага. Вот сейчас расстелю цвет в шалаше, и побежим себе.

Я взглянул на Обменную, на небо, которое обкладывали неспокойные грозно-фиалковые тучи, а Люба тем временем уже выскочила со своего лесного жилища, и мы побежали к той липе, которая должна была помочь добрым людям. Стройная, как тополь, она чуть наискось стояла над оврагом, распространяла и на лес, и на овраг свое благоухание, вокруг нее живой сеткой шевелились пчелы. Когда я вылез на дерево, за оврагом отозвался гром, а Люба испугано вскрикнула.

— Чего ты, девка?

— Боюсь грома, — искренне призналась девочка. — Может, вернемся назад?

— Ерунда. Нарвем цвета и вернемся.

— Хорошо тебе говорить: нарвем! У меня уже и руки, и душа дрожат.

— А как же твой рубль на тетради?

— Не хочу и рубля, когда гремит! О! Слышишь! Снова загремело, синим корнем прорисовалась молния, раскрыла кусок второго неба и угасла в туче.

— Ты не бойся, — успокаивал я Любу, — то Илья калачи разбрасывает.

— Если бы калачи, а то громы и молнии. Вон уже и лес перепугался грозы, — заскулила девочка.

В самом деле, под темным небом забеспокоился, загудел лес, закипела листва на нем, деревьям почему-то захотелось бежать, но они не знали, куда податься, и, стеная, метались во все стороны. Снова мигнула молния раз и второй раз, лес и сверху, и изнутри просветился нехорошим голубоватым огнем, а гром, как безумный, ударил в несколько цепов, будто хотел обмолотить землю. И она под ударами грозы начала испуганно крениться в безвестность. Теперь и мне стало страшно.

— Михайлик, сейчас же слазь! — уже внизу откликнулась Люба слезами.

И только я, обдирая ноги, скатился с липы, как на землю стеной обрушился ливень. Сразу невидимым стал лес, только стон его охватывал, зажимал и перекатывался через нас. И вот молния попала в сердцевину леса, и он засветился огромным фиалковым фонарем. А когда молния погасла, мы увидели другой огонь — у самого яра, заламывая руки, горело искалеченное дерево.

— Михайлик, нам надо спрятаться.

— Куда же мы спрячемся?

— Я знаю такое дупло в дубе — большое-большое. Там мы оба поместимся, — сказала Люба, вытирая уже мокрое лицо.

И я, пустая голова, даже не подумал, что беда могла стрястись с тем дубом, и побежал за Любой. Платок спал ей на плечи, вокруг ее головы, стекая ручьями, затанцевали косы и ленты, а девочка изрывала в клочья сизый подол дождя, исчезала в нем и снова появлялась, как тень. Гром бросал ее на землю, она падала, привставала и бежала вперед.

— Так и голос можно потерять, — хотел я пошутить, но Люба и ухом не повела.

Мы встревоженно метались между громами и молниями, а дождь, как хотел, стирал и выполаскивал нас.

— Вот здесь! — девочка вдруг остановилась перед старым ветвистым дубом. У его корня темнела неровная припаленная пропасть.

«Дуб, дуб, кто тебе душу выел? — в мыслях спросил я дерево и сам ответил: — Лета мне выели сердцевину и душу».

И вопрос, и ответ мне очень понравились, я хотел было загордиться, но передумал — несомненно, это где-то вычитал такое.

— Михайлик, сюда лезь!

Я вошел в дупло, как в каморку. Здесь было темно и почти сухо. Люба успела уже вытереться, выкрутить платок и немного успокоиться. И вот снова, как из пушки, грохнул гром, дуб заскрипел всеми своими косточками, и мавка обеими руками вцепилась в меня, а спустя время, сама себя успокаивая, спросила:

— Правда же, здесь не так страшно?

— Конечно, — ответил я, совсем забыв, как опасно в грозу соседствовать с большим деревом. Оно скрипело и стонало, обрушивая на землю потоки дождя, а на нас крошки своей истлевшей сердцевины.

— Михайлик, может, ты сказку расскажешь?

— Но от нее тебе еще страшнее будет.

— И это правда, — вздохнула девочка, притихла на какое-то время и вдруг перепугано ахнула.

— Ты чего?

— Ой Михайлик, я совсем забыла за куропатку! Что теперь будет с ней, с ее детками?

— А что должно быть с ними?

— Ты ничего не знаешь! У нее только-только вылупились детки, они совсем беспомощные. Это же вода потопит всех. Бежим спасать их. Все равно мокрее, чем есть, не будем. — И Люба первой выскочила из дупла, съежилась, глянула поверх деревьев и облегченно вздохнула: — О, уже небо просветляется. Бежим.

— И что это у тебя за куропатка?

— Я ее на опушке в зарослях терна увидела, когда она как раз сидела на яйцах. И я ее немного приручила к себе. Ой, только бы же не затопило ее деток.

Разбрызгивая лужи, мы побежали на опушку. От нас уже откатывались громы, над нами стихал дождь, а под нами выгибались, благополучно плакали травы и цвет. И пахло земляникой, грибами, разопревшим хмелем и той ржаной свежестью, какую приносят только петровчанские пучки молний. Немало набросал их сегодня Илья и в лес, и вне леса, выбивая нечистую силу.