Михаил Стельмах - Повести о детстве: Гуси-лебеди летят. Щедрый вечер

Подле самого ветряка, раздвигая рожь и синий сон над нею, выходит вся в темном женская фигура, и напевно встрепенулась тишина:

— Добрый вечер вам.

— И тебе вечер добрый, Одарка, — степенно отвечает отец, останавливает Обменную. — Поздновато возвращаешься с поля.

— После чужой работы ходила смотреть на свою рожь, — подходит женщина к самой телеге.

— И как она?

— Моя в долинке — еще зеленая.

— А мы свою завтра начнем жать.

«Спать пойдем, спать пойдем…»

— И жнеца молодого взяли с собой? — вдова смотрит на меня и сильно-сильно улыбается.

— Ну и жнеца взяли с собой.

И так мне славно становится на душе, что я уже не какой-то там пастушок, а стою жнецом. И вместе с тем просыпается опасение: сумею ли завтра работу делать? Правда, я не раз для Обменной жал бурьян, но то сорняк — вода. А вот смогу ли рожь жать?

«Спать пойдем, спать пойдем…»

— А свой серп имеешь, дитя? — вдова аж наклоняет ко мне большие грустные глаза, вокруг которых преждевременными морщинами залегли нужда и горе.

— Имею, тетушка. Мама подарила мне свой.

— Помоги же тебе судьба быть хорошим жнецом, и косарем, и пахарем, и сеяльщиком, — ласково смотрит на меня тетка Одарка и вздыхает, потому что у нее война забрала ее косаря и пахаря.

— Спасибо вам.

«Спать пойдем, спать пойдем…»

— Где ты, перепелка, будешь завтра спать, когда придут жнецы? — обращается тетка Одарка к ржи и снова вздыхает — жалеет бедную пичужку.

— Ты тоже, как перепелка, живешь, — с печалью и сочувствием говорит отец. — Как дети?

— Растут потихоньку. Старшенький уже в школу собирается. Само где-то букварь достало, просыпается с ним и засыпает с ним. Вот вынуждена была перешить малому отцовскую одежду. — И вдова подняла руку к глазам.

— Не плач, Одарка. Бей бедой об землю, как сапожник голенищем об лавку.

— Я уже, Афанасий, и не плачу. Так наплакалась за войну, что, наверное, и глаз разрежь, так слезы не добудешь.

— Жизнь… — задумчиво говорит отец свое любимое слово.

— Вот, послушайте, ветряная мельница плачет. Может, и ее какая-то печаль или терзание съедает?

Мы все притихли и услышали, как тихонько-тихонько грустили крылья ветряной мельницы. Тетка Одарка положила свою очерствелую от работы руку мне на голову.

— Ты же только осторожненько жни — серп не игрушка… Ох, еще рановато тебе орудовать им.

— Вот и не рано. Сами увидите, — защищаюсь я.

Тетка Одарка улыбнулась, поклонилась отцу:

— Бывайте здоровы.

— Будь здорова, женщина добрая.

«Спать пойдем, спать пойдем…»

— Как распелся, — кивнул отец головой на невидимую птичку, еще какую-то минутку прислушался к крыльям ветряной мельницы и дернул вожжи. Потихоньку заскрипели колеса, и потревоженная пыль запахла молодой рожью.

Обойдя хуторок-однохатку, мы оказались на скошенных лугах, где темнели стожки сена. Здесь уже на далекую песню перепела отозвался коростель. Вот и наш покосный луг; он прислоняется к речушке, за которой начинаются луга соседнего села, того, что в войну было сожжено дотла. За речушкой горит огонь, возле него виднеется одинокая фигура ночлежника.

— Слышишь, как запахло кулешом? — говорит отец, путая Обменную. — Ты, Михайлик, где хочешь спать: на телеге или под стожком?

— Где скажете.

— Я ж тебе, как жнецу, даю выбор.

— Лучше кладите на стожок.

— Чтобы свысока падать, а низко охать? Кто же тогда завтра будет нам рожь жать?

— Тогда кладите под стожок.

— Тебе сена надергать?

— Я сам.

— Хозяйский ребенок, — подсмеивается отец, подходит к телеге и обеими руками подхватывает меня, уже полусонного. — У тебя и в самом деле ноги — как деревянные.

— Ничего, так скорее и танцором, и человек станешь, — повторяю отцовские слова, а он прислоняет меня к груди, говорит, что я стал языкастым, и натрясает на мои волосы смех. Отец смеется так же хорошо, как и дедушка, только из его глаз брызгают не слезы, а искры, их даже в темноте видно.

Мы вдвоем надергали сена, расстелили его возле стожка, а отец накрыл эту постель киреей [33] Кирея — длинная верхняя одежда с капюшоном, изготовленная из сукна; кобеняк, плащ. , той самой, в которой меня, босого, носил в школу… Почему я тогда не умел уважать эту одежину, как уважаю теперь, когда на виски выпал вечный снег?..

— Ложись, сынок, потому что люди уже ночь разобрали, — нам ничего не останется.

И мне становится смешно: представляю себе, как люди по охапке, словно сено, разносят ночь по домам.

— Ложитесь и вы.

— Пойду к огоньку: посмотрю, кто там душу греет.

— И я с вами.

— Не выспишься, приставала.

— Я только немножечко-немножечко побуду с вами.

— Ну пошли, — отец прижал меня рукой, и мы пошли на огонек, который так привлекательно, золотым цветком, выхватывался из петровчанской ночи. Над нами зудели комары, возле нас спросонок то и дело всхлипывала речушка, а над всем миром протекала звездная мгла. И так хорошо было в ней идти к соблазнительному огоньку, к чьей-то загадке или сказки, к чьей-то жизни.

— Э, да это дед Корней! — обрадовался отец, когда ночлежник, услышав шаги, обернулся к нам. — Добрый вечер, дед Корней!

— Если взял с собой ложку, то, небось, будет добрый.

— Я только сына догадался взять.

— Догадливый, что и говорить. Еще бы жену захватил. — У деда Корнея сразу смеются глаза, брови, губы и длинные усы, к которым подбирается огонь. Вот мужчина привстает от костра, снимает, здороваясь, брыль [34] Брыль — широкополая летняя шляпа из соломы. , и мы видим на его голове седую разлохмаченную зиму. А на руке у старика слабо дышат стянутые на живую нитку шрамы.

— Как вам, деда, живется?

— Часом с квасом, порой с водой. — Дед Корней брылем накрывает свою зиму и дружески смотрит на меня. — Уже имеешь, Афанасий, помощника?

— Считайте, дождался жнеца.

— Вот как?! — удивляется дед Корней, удивляются его темные, огнем накупанные глаза. Он кротко касается рукой моего плеча. — Неужели ты, Пшеничное, умеешь жать?

— Немного умею, — неловко отвечаю старику, и страх как переживаю за завтрашний день, и опасаюсь, чтобы отец сегодня насмешливым словом не принизил меня. Но отец, ободряя, говорит, что у него сын не ленивец, и за это я не знать как признателен ему.

Дед Корней покачал головой:

— Вот так и проходит наш век: одни учатся жать, а другие разучиваются.

— Кто же это, деда, нынче разучивается жать?

— Да хотя б и я, — загрустил старик, и загрустило не улежавшееся золото в его глазах. — Уже серп стал мне тяжеловатым, выпадает из руки, — и посмотрел на свои шрамы, которые были зашиты на живую нитку.

— А что врачи говорят?

— Глупое говорят. Сговорились себе и уцепились в дедову старость. Им бы хотелось на печь упаковать мои лета. А какая же это старость, когда имею лишь семьдесят пять лет? Моя мать до девяносто четырех жала. Что-то мельчает теперь и наш век, и здоровье. Все очень нервенными становятся, и все жизнь чью-то не ценят, и все бомбами замахиваются на нее. А бомба человека лучшим не сделает.