Владимир Курносенко - К вечеру дождь

Не всегда мы дежурим с Машей, по-разному попадает, но когда с Машей — я рад. С ней хорошо.

На первый взгляд Маша не производит впечатления красивой женщины: полная, курносая, с раздвоенным таким носом, блондинка. Крашенная луковичной кожурой. Лет тридцати восьми. На центральной станции у нас она уже лет десять. И все ее любят, всем с ней нравится, все зовут ее Машей. И санитарки, и шоферы, и врачи: у нее хороший голосок, и она вечно поет. Частушки поет, разные песни, и даже романсы. Анекдоты пикантные рассказывает без малейшего смущения.

Раскроет входную дверь, перевалится этак боком через порог и скажет: «Привет честной компании!» И все улыбаются, и все ждут. Сейчас Маша выдаст. И Маша выдает. Иногда хорошо, иногда не очень. Когда устанет, особенно. Но вот за это-то «не очень», мне кажется, ее и любят больше всего. Блестящих-то остроумцев люди как-то побаиваются. Надежды на них мало человеку.

Да!.. и тут я делаю сентиментальное отступление, — муж у Маши болен раком легкого, и это даже мало кто знает, хотя у нас особенно такие вещи не скроешь. Еще у нее две дочери-школьницы, и живут они все в одной комнате, в коммуналке.

Вот кому квартира-то нужна!

Ладно.

На высокой никелированной кровати лежит пожилой мужчина — маленький, худенький, печальный.

— Проходите, доктор, садитесь…

Я прохожу, сажусь.

— Ну, что случилось? — в карьер с места начинаю я. — Что вас беспокоит?

— Спасибо, доктор, — тихо говорит он. — Мне уже легче. Я тут капелек выпил без вас. Не хотелось вызывать. Хозяйка вон!

Сбоку от меня кивает женщина в платочке, хорошая женщина, с хорошим лицом.

— Ну и хорошо, — говорю я, вынимая фонендоскоп, хотя мне уже маленько и стыдно за свой тон. — Давайте-ка все же послушаем.

Он садится, стаскивает майку и будничным голосом говорит:

— У меня, доктор, пуля в мышце сердца.

— Что??

— Пуля у меня, доктор, пуля в сердце сидит, — еще тише повторяет он и улыбается.

Я продолжаю смотреть на него, ничего себе, думаю я, ничего себе, а он приподнимается и берет с полки конверт с рентгеновскими снимками:

— Вот, посмотрите-ка.

Я смотрю. Действительно, в мышце правого желудочка заметно инородное тело, продолговатое и округлое, как колпачок от авторучки.

— У меня, доктор, немецкая пуля, — рассказывает мужичок, — одиннадцать грамм. Наши-то были девять грамм, а немецкие — одиннадцать.

— Да как же вас ранило? — все удивляюсь я.

— Обыкновенно, как… Я, товарищ доктор, был командир взвода автоматчиков. Ну, бой идет. Тут нашему танку одному люк заклинило. Танк горит, а танкисты люк не могут открыть. Мне комроты и говорит: иди, Афоня, помоги открыть. Ну, пошли мы… Только я на танк стал залазить, она меня и нашла.

— А дальше?

— Дальше… Да что дальше. Очнулся, ребята меня на носилках волокут. А у меня изо рта кровь с пеной. Привезли в медсанбат… Лежу, а доктор мне со спины колет и тут же режет.

— Без наркоза? — задаю я глупый вопрос.

— Без. Тогда ведь не так, как сейчас. Ну, вот… Я лежу, значит, кровь у меня изо рта текет, а он шебуршит. «Достал?» — спрашиваю. «Достал», — говорит. «Покажи!» — «Нет, — говорит, — тебе нельзя показывать».

А потом, в госпитале уже, я там три месяца лечился, мне профессор сказал, у тебя, мол, Кузеванов, пуля в сердце сидит. Но, говорит, коли не будешь вниз головой нырять и вообще беречься будешь, до шестидесяти лет проживешь.

— Стало быть, прав оказался профессор?

Мужик улыбается:

— Мне еще пятьдесят девять.

Мы смеемся вместе… Потом я слушаю его сердце: оно бьется тихо, как-то неполно, и мне кажется, я чувствую, как мешает ему сокращаться одиннадцатиграммовая эта пуля.

— Вы еще долго проживете, — говорю я ему.

— Долго-то долго, а вот старуха моя недовольная. Я, говорит, работаю, больше, чем твоя пенсия, получаю, а ты что, дескать, за мужик?! Она у меня молодая, старуха-то.

Слава богу, жена Кузеванова вышла, ее с нами нет; я тихо говорю Маше, что надо сделать, смотрю, как набирается в шприц лекарство, и слушаю.

— Когда с войны-то пришли, нас, мужиков, мало было. Девки табунами за нами ходили. Ну, я ее и обманул. Четыре года не говорил про пулю. Дай, думаю, привыкнет сперва. Потом сказал. Она ничего… Хорошо жили. Теперь вот недовольна.

Интересный был вызов.

Старик, лет почти под восемьдесят. Кожа вся в красной точечной сыпи, и тяжелый…

Урологический сепсис. Мрачная вещь.

Я его осмотрел и свои соображения высказал. Дело в том, что сын старика, сам уж немолодой, — терапевт, зав. отделением в городской больнице. И на столе тут же рецепты, много, и, между прочим, один, я заметил, подписанный одним нашим известным молодым профессором хирургом. Новый такой резервный антибиотик.

Высказал я свои соображения, а сын-терапевт внимательнейше их выслушал и меня поблагодарил. Искренне и серьезно. И сам высказал такую мысль: простой, мол, врач «Скорой помощи» может иной раз дать совет, какой и не снился другому профессору.

Я понимаю: утопающий хватается за все, но сперва мне даже показалось, уж не издевается ли он надо мной. Но — нет! Не издевался он, хотя ничего дельного я в самом деле не посоветовал. Видно, и участие просто даже и для заведующих отделениями не так уж мало.

А по дороге на станцию (мы ехали обедать) я думал, что хуже всего — это когда не знаешь, что делать… Вот, например, дверь, а за дверью старуха. Она вроде и не помирает пока, но и родственники с дачи приедут и отопрут ее только завтра, и у нее вот ноги отказали, встать не может, в туалет не может сходить. Она и просит, чтобы двери взломали, и боится, отвечать ведь придется, и так из-за нее столько хлопот… И вот я приехал, соседки вызвали. Милиция для такой ерунды ехать отказывается, дежурный слесарь не отвечает, — что делать? И тут я решаю так: если что-то делать, что-то и будет. Само оно не сделается… Без меня. А я для того и есть — делать.

Так я себя успокаивал. Занесло, мол, у ручейка русло, а я вот его освобождаю…

Вообще-то по такой логике и дров вполне можно наломать.

После обеда я позвонил домой.

Воскресенье, все мои дома. Даже отец.

— Ну, как, — говорю, — жизнь на шхуне?

— Хорошо, — отвечает Томка. — Ты чего там со своей карьерой решил? А?

А я, честно говоря, и забыл. Про карьеру-то.

— Сейчас, — говорю. — Сейчас начну решать.

— Ва-сенька, — говорит Томка, — Ва-а-сенька!

Это у нее манера такая. Сказать словами не может, так она голосом. Когда вот таким голосом, значит, хорошо ко мне относится. Значит, увидеть бы ей меня.

Я тоже улыбаюсь, тоже слабенький, люблю, когда любят.

Томка моя — медсестра и работает в детском отделении.

Веселая, дети ее любят, ну и я с ними. И мама моя ее любит, и отец. Только все боимся, как бы она меня, такого труженика, не бросила. Я ведь — через сутки сутки, а то и чаще. И не из-за денег (хотя и они не лишние, понятно), а просто вечно не хватает, кому дежурить. Просят, а я соглашаюсь. Да и… хочется, честно говоря. Привык, наверно. А то пресно как-то. Раньше я боксом занимался (пятьдесят семь килограммов, полулегкая весовая категория), и когда бросил, все не мог успокоиться, скушно все было жить. А тут… В общем, жить так, чтобы холодок в животе чувствовать, так я решил. Пока силы, конечно, есть. А придет время — другим место. А пока мы, пока я. И Томка, хоть и боимся мы за нее, никуда от меня не убежит. Она ведь там, в детском-то, тоже не носочки вяжет.