Николай Серов - Комбат

Когда ему доложили, что и командир полка тоже здесь, он тотчас пошел к нему. Чем дольше он служил в этом полку, тем крепче чувство почтительности к командиру полка овладевало им. Такой, которая бывает у сына к отцу, умеющему показать, как надо вести себя и жить достойно в любом случае. Тарасов не мог не беспокоиться о командире. Найдя его, он попросил:

— Разрешите обратиться, товарищ майор.

— Слушаю.

Тарасов молчал. Он вдруг растерялся, не находя, как высказать свою душевную просьбу. Он боялся показаться фамильярным и даже подхалимом, потому что никаких отношений, кроме служебных, да и то таких, когда майор чаще ругал его, у него с ним не было.

— Ну чего же ты? — удивился майор.

— Не знаю, как и сказать…

— Ну уж не ожидал. Будто в любви объясняться собрался, — рассмеялся майор.

Он не знал, как это было близко к истине, и это смутило Тарасова. Но говорить было надо, и Тарасов сказал:

— В общем, как хотите понимайте, но вам тут быть ни к чему…

— Ах вон ты что… — проговорил майор, и, конечно же, поняв все, добавил откровенно и просто. — Знаю, что ни к чему. Мешаю, смущаю. Я ведь и сам скован бываю, когда командир выше званием присутствует, когда я должен дело делать. Но понимаешь, комбат, не могу не быть здесь. Не могу, и все тут.

— Понимаю, товарищ майор.

Он действительно понимал состояние майора. Да и как было не понять — дело одно, тревога одна, и, дав. согласие на операцию по предложению Тарасова, командир полка взял всю ответственность на себя. И какую ответственность!

Связной четвертой роты нашел их и доложил, что рота вышла на исходный рубеж. Доклад этот был сейчас очень кстати не только потому, что подготовка к бою была закончена хорошо, но и потому, что Тарасов мог успокоить командира полка.

— Все на месте, товарищ майор, — довольный, сказал Тарасов, и командир полка, понимая, что комбат снова просил его уйти, где было безопаснее, повернулся, пошел, но не назад, а в сторону, где не было людей. Тарасов двинулся за ним. Все поняли, что майор что-то хотел сказать комбату с глазу на глаз, и остались на месте. Отойдя настолько, чтобы их не было видно и слышно, майор остановился.

— Ну, Коля, давай попрощаемся на всякий случай… — проговорил он, беря Тарасова обеими руками за плечи. Теплая волна благодарности, признательности всколыхнула душу комбата, и он горячо обнял майора и трижды поцеловался с ним.

— Гляди не горячись, — когда они рознили объятья, попросил майор, но тут же махнул рукой и добавил:

— А в общем, я и себе всегда говорю это, но не всегда выходит…

— Товарищ майор, да я… что вы… — разволновавшись вконец, отвечал сбивчиво Тарасов, но майор перебил его:

— Ладно, ладно… Что уж там говорить, сам знаю, что нехорош бываю. Иди, Коля, ни пуха тебе ни пера, как говорят…

Командир полка впервые назвал его по имени. Немногие с такою ласковостью и любовью называли его по имени, и Тарасов растрогался. Эта ласка командира, пригрев его, отнюдь не вызывала мыслей о том, что его ждет, может, и смерть. Наоборот, еще крепче уверился он, что теперь уж непременно надо победить, чего бы то ни стоило. Сам испытывая любовь к своему командиру, он невольно подумал: „А меня как понимают бойцы? Что я им сказал? Как сошелся с ними? Экая же я деревяшка!“ — и, быстро повернувшись, он пошел туда, где были его товарищи, его солдаты. Выйдя к хвосту колонны, он спросил:

— Все ли, ребята, знаете, что нам предстоит сделать?

— Сказывали, как же, знаем.

— Это хорошо, что сказывали, а я вот хочу напомнить: за спиной у нас почти никого не остается — вся надежда только на нас. Это каждый должен иметь в виду. Понятно, что это значит?

— Как не понимать.

— А будет вот что: в темноте никакой командир всего углядеть не сможет, и полагаться на то, что велят, как и что делать, не приходится. Да кто в таком деле бывал, поди, и так знают, что если и углядит командир, так пока команда до всех дойдет, все уж перемениться может и команда по делу другая нужна. Так что, понимаете, всяк себе и командир, и начальник, и судья будет. А дело общее. Подвел — другим беды нежданной накликал. У всех надежда на нас, а у нас только друг на друга. Биться без оглядки, бить без страха, и каждому знать: назад дороги нет. Я надеюсь только на каждого из вас. Только эта надежда и позволила решиться на такое дело. Все складывается теперь так: прорвемся — разнесем их к чертовой бабушке, все их планы похороним, не прорвемся — тут не устоять, сила у них велика. Вот какая ответственность на каждом из нас лежит, ребята. Как судите, а?

Он шел от взвода к взводу, так вот впрямую, откровенно говоря все бойцам, и ответы звучали по-разному, но суть их была одна.

— Что ж, комбат, уговаривать-то нас, не маленькие, сами знаем, — с обидою говорили одни, — не бойтесь, не подведем.

— Да хоть что хошь будь, не выдадим друг дружку! — отвечали другие.

— Да мы… — с яростною матерщиной резанули штрафники, — такую мыльню устроим, шкуры повянут!

Идя от взвода к взводу, комбат вышел вперед, на рубеж, за которым недалеко был враг. Здесь по-особенному было напряженно-тихо. Гудели деревья, шуршал снег, и все вслушивались и всматривались в сторону фашистов, куда ушел Абрамов с разведчиками пробить хоть маленькую щелочку во вражеской обороне. И все чувства, желания, долг перед собой и людьми, вся его жизнь, без остатка отданная защите родной земли, — все выражалось теперь для Тарасова в одном желании, которое он только не говорил вслух: „Абрамову милый, не подведи!“

Ни страха, ни мыслей об опасности у него не было, одного хотелось — удалось бы прорваться.

Вдруг будто стон или приглушенный вскрик долетел с ветром оттуда, куда ушел Абрамов со своими бойцами. Тарасов вздрогнул, напрягся весь, но снова было тихо. Он обернулся, желая на других проверить, не ослышался ли. Все напряженно вытянулись. А лес шумел себе да шумел, и звук этот вполне мог быть скрипом сухого дерева. Но тревога не ослабла от этой мысли.

Но вот движение прошло по рядам бойцов впереди, и сначала медленно, оттого что не все сразу поняли — пора, потом быстрее и быстрее люди двинулись вперед. Тарасов оживился и повеселел сразу.

— Цены ему нет, ей-богу! — шепнул он начальнику штаба, и тот, понимая, что речь идет об Абрамове, восторженно подтвердил:

— Да-а-а!

Не раздалось ни одной команды, ни единого понукающего звука, а люди уже неслись мимо комбата, и только снег взвихрялся от лыжных палок. Не только приказ вел их, а и выстраданная ярость, которой был дан выход. И этот общий порыв, так созвучный состоянию Тарасова, бросил его в лавину бойцов, и он летел вместе со всеми нетревоженной, бугристой, редколесной лощиной в разъем занятых врагом сопок. Он подумал даже, что если бы его вдруг не стало здесь или бы не было вообще, этот людской поток катился бы так же упорно и неотвратимо. Здесь никого не было одного, здесь были все. И, как у всех, у каждого, у Тарасова была одна мысль: „Только бы не помешали, только бы дорваться!“