Николай Серов - Комбат

Несколько дней всего он был спокоен, что фашист не потревожит их, но потом снова сумятица охватила душу. Пришли уж в деревню две похоронных, но никто из ушедших в армию, хоть бы на день, не побывал дома. И вдруг по ранению приехал Васюха Ковалев.

И поглядеть на него хотелось, свой человек, как же, но главное было в том, чтобы услышать очевидца и понять, как там, в армии, дела, как мужья, сыновья, братья, можно ли надеяться, что удержат немца, не пустят сюда.

Когда он пришел, в доме Ковалевых было не протолкнуться. Но ему сразу дали дорогу, и он прошел вперед.

Василий был черен волосом, смугл и худощав в мать. Одет в незаношенную гимнастерку и брюки, довольно крепкие еще сапоги. Старик сразу отметил это про себя: «Слава богу, одевают, видно, ничего».

Правая рука Василия была в бинтах на перевязи. Степанида вырастила сына одна и теперь была радешенька, не выскажешь и как. Она сидела за столом, уперев голову в ладони, и не сводила с него глаз. На столе стояла водка и закуска, Василий был уже хмельной. По глазам гостей было понятно, что наливалось всем.

— А ты, дедушка Иван, все такой же, — улыбкой встретил его Василий.

— Чего мне сделается? Я ведь как гриб в кадке — чем жизнь меня крепче солит, тем дольше не порчусь, — тоже с улыбкой ответил старик.

— Выпьем, дедушка Иван?

— При таком случае не отказываются.

Ему освободили место у стола. Василий налил, и он, пригладив усы и бороду, выпил, закусил и, поблагодарив, спросил:

— Ну, сказывай, что там делается.

— Да уж и то сказываю, дедушка Иван.

— Ну, для старика и еще не грех рассказать.

Василий покачал головой, вздохнул, как-то безнадежно махнул рукой и проговорил:

— Лучше бы уж вроде и не рассказывать… Жуть, одним словом, дедушка Иван! Вот лежим в обороне — танки ихние идут — пять штук. Сожгли! — Василий прихлопнул ладонью по столу так, что бутылки закачались. — Опять лежим. Десять танков идет! — И он стукнул по столу кулаком и покачал головой с пьяным отчаянием. — Сожгли и эти. А он двадцать пускает. Ну, куда деться-то? Куда?.. Да вот все так-то, все так-то… Не знаю, как и жив остался. Не верится, что и дома…

Бабы слушали, широко открыв глаза от страха за мужей своих, за детей, за себя. Не видеть этого страха было нельзя, и если Василий теперь, уже повторяя по просьбе рассказанное раньше, не обращал внимания на то впечатление, которое производил его рассказ, значит, ему это нужно было для сочувствия.

Старик глядел на него, все суровей и суровей сдвигая брови. «Ишь перепугали сердечного! Поди-ка, не раз из штанов тряс. Вояка… До чего дело дошло, а?.. Неужто только и могут молодые нагонять на баб страху и тем оправдываться? Неужто больше и ума, и силы ни на что не стало? Не может того быть! Не может!» — думал старик, сердясь больше и больше.

Вдруг догадка осенила его.

— А лечился-то ты сколько? — спросил он Василия.

— Два месяца, дедушка Иван.

— Так-так. А одежку-то тебе в госпитале дали али своя? — щупая у него рукав гимнастерки, спросил он.

— А что? — насторожившись от вида и тона старика, в которых явно виделось и слышалось что-то насмешливое, спросил раненый.

— Так я, к слову.

— В госпитале не обмундировали. Кто в чем пришел отправляли.

— Как и при мне в армии было. Так, так. Значит, два месяца долой, да пока привезли тебя, чтобы немец не достал, поди полмесяца прошло? Али больше?

— Для чего это тебе все?

— Да выходит, ты и воевал-то всего ничего. С первого дня — так и то месяц с днями всего. А ты ведь вроде не на границе служил, а? А одежа-то немного поношена, немного. Я ведь солдатское-то поносил, знаю, что вхорошую-то в окопах поваляешься, так в неделю живо вид потеряешь. Одежда-то полиняет.

Теперь он глядел на Василия уже с нескрываемой насмешкой. Все переглядывались, и, подогретый этим, Василий вспыхнул.

— Так ты хошь сказать, что я все вру! — придвинувшись к старику, крикнул он.

— Ну уж чего сразу так-то, — усмехнулся старик. — Просто интересно: сам видел или тоже от кого слышал? Вот что.

— Так это что же, по-твоему, выходит, мы и не дрались вовсе? Нате, мол, берите все, нам не нужно! Так, что ли? — оскорбленно закричал Василий.

— А ты не пыли, не пыли. Мне глаза засыпать трудно, — спокойно ответил старик. — Как два человека дерутся по-настоящему, ни у одного без шишек не обходится. А уж во зло войдешь, так шишек на себе не считаешь, норовишь одно: как бы супротивника своего получше разукрасить? Это всякий знает. А ты только шишки на себе считаешь. Этак ведь со стороны глядят да приговаривают: вон он ему как дал, а тот-то как дал! Чего-то у тебя все вяжется плохо. Вон на них вот, — кивнул он на женщин, — верно, страху нагнал. Да это дело нехитрое, баб напугать. Настращал их, бедных, да и так уж напуганных, героем себя выказал и довольнешенек, вижу. Али теперь только этому и учат в армии-то, а? — он прямо глядел на Василия, ожидал ответа.

Василий молчал. Степанида же, обиженная за сына, закричала:

— А знаешь много, так нечего и спрашивать! Нечего и ходить да срамить!

— Ну, уважили, спасибо! — оскорбился старик и, встав, сразу пошел вон. Обижать его никто не смел, и слова Степаниды неприятно подействовали на всех. Все повалили вон.

— Воевал, видать…

— Вишь как взъелся, когда правду вызнать захотели.

Разговоры доносились до старика, и он облегченно подумал: «Ну и ладно, и хорошо».

Василий спохватился, видно, опомнился и прямо в гимнастерке догнал его на улице. А может, совесть заела.

— Извини, дедушка Иван, — став перед ним, заговорил он. — Но верно, страсть что делается! С самолета за одним человеком гоняются и некуда деться. А у нас было и воевать нечем. Честно!

Старик обернулся. Никого рядом не было.

— А хоть бы и так: чего людей суматошить еще? И так тошно всем, да еще ты явился душу рвать…

Василий, опустив голову, молчал.

Не нами сказано: ветер кудри не чешет, а горе душу не тешит. Отчаяние овладело стариком, когда остался один.

«Что же будет-то? Что будет? — думал он. — Неужто обессилели совсем? Неужто все так же вот в армии руки уронили? Что же будет-то?..»

Чувство горести охватило его. Это чувство было сильней того, что он переживал раньше. Сильней какою-то безысходностью, вкравшейся в сердце после встречи с Василием. Когда уснул, ему приснилось, что кто-то огромный и страшный навалился на него и душит, душит… Он отбивался от него, но сил не хватало оборониться, и ужас овладел им. Когда очнулся, Александра стояла рядом и перепуганно спрашивала:

— Что с тобой?

— А что? — тяжело дыша спросил он.

— Кричал больно страшно.

— Мерещилось не поймешь и что…

Когда человека в ногу укусит змея, опухоль ползет по телу выше и выше. Когда напухли ноги, хоть и больно, и тошно, и тяжело, но еще вопрос о смерти не стоит. Если и выше опухоль пошла, все есть надежда, что она пойдет на убыль — не наступит самого страшного. Но когда болезнь подбирается к сердцу — страшно! Тут уж спасти может только сам организм, лекарства много не сделают.