Николай Серов - Комбат

— Уходят! Уходят наши!

Все побросали работу— и бегом в деревню.

Старик, как ни спешил, пришел последним. Колонна бойцов уже выстроилась вдоль деревенской улицы. Недавно им выдали каски, и теперь они были похожи друг на друга.

Он пошел проститься с постояльцами. Их угадал по внукам, издалека еще. Ребятишки, женщины прямо облепили колонну, и шум разговоров гулом катился вдоль улицы.

— Пиши, смотри, я буду ждать..

— Вот забыли, возьмите.

— Ну что вы, ничуть и не тесно было.

— Обязательно дадим знать, напишем.

Все вышли проститься с бойцами, у всех находилось что сказать.

— Да, а и не стрельнули, — обиженно говорил сержанту Ванюшка.

— Не успели, Ваня, я не виноват. Но ты не горюй, и тебе хватит, настреляешься еще.

— Уходите, значит, — вздохнув, проговорил старик.

— Приказ, отец.

— Да-да, конечно, — снова вздохнул он и, поглядев на всех по очереди, попросил:

— Уж вы не пускайте его дальше-то.

— Постараемся, отец.

— Ну, дай вам бог счастья и удачи, дай вам бог…

— Спасибо, отец.

— Приготовиться к маршу! — скомандовал седой батальонный.

Бойцы ласково отстранили детей, поправили обмундирование, замерли в ожидании следующей команды. И тогда-то увидели бабку Ефросинью. Ссутулясь, она ковыляла от дома, и казалось, дунь сильный ветер — упадет. Она была моложе старика, но сдала настолько, что из дому выходила редко. И бойцы в строю, и деревенские— все сострадательно смотрели на нее, а она шла и шла к комбату.

Батальонный замер от неожиданности, увидя, что она идет к нему, потом шагнул навстречу. Она держала в руке маленькую бронзовую иконку на цепочке и, когда комбат стал перед нею, ладонью отмахнула со лба на сторону растрепавшиеся седые волосы, широко перекрестила его и слабым голосом проговорила:

— На-ка, прими вот благословение мое…

Комбат прямо смотрел на нее. Все: и бойцы в строю, и деревенские — в молчаливом волнении глядели на них и по плотно сжавшимся губам комбата, по глазам, мигавшим чаще, чем обычно, видели, что он растроган. Но он не верил в бога, не то что иконки, креста не носил на шее, и не знал, как быть. И старуха поняла его.

— Господь тебя простит… — крестя его снова, проговорила она, — а благословение прими. Отец с ней на турецкую войну со Скобелевым ходил, вернулся. Павел мой на службу брал, тоже воротился. Бери, касатик, для всех даю, храни вас всех господь… Не поддавайтесь только! Молиться за вас всех буду…

Комбат взял под козырек, резко опустил руку и, приняв иконку, позвал:

— Старшина!

Пожилой, сухощавый старшина бегом подбежал к нему и, вытянувшись, замер.

— Материнское напутствие всегда к счастью, — проговорил комбат, глядя на своих бойцов, — материнское желание всегда свято. Не забудем же ни на минуту этого, товарищи, скажем матерям нашим — не поддадимся! А ты, старшина, поскольку все наше добро хранишь, храни и эту память о материнском слове нам.

Старшина бережно принял иконку, потом сказал:

— Жив не буду, а сохраню…

Ефросинья заплакала и больше ничего не могла сказать.

— Ба-атальо-он! На-апра-во! Ша-аго-ом арш! — как-то по-особенному торжественно, призывно и грозно прозвучал голос батальонного.

Старик глядел вслед уходившим бойцам, и давно забытое чувство вновь ожило в нем. Уж очень они были похожи сзади, издали, на артели мужиков, уходивших когда-то на заработки вместе с отцом. Ноги в обмотках выглядели так же, как, бывало, в лаптях, шинели чем-то походили на армяки, вещмешки за спинами — на котомки. И чувства его были схожи с тем, что испытывал он тогда, в детстве. Жаль было, что уходит отец, но утешало, что вернется он с подарками. И сейчас было жаль расставаться, но он утешался тем, что не дадут же их в обиду бойцы.

Тоскливо стало и опасливо оттого, что узналось: войска ушли в одночасье из всей округи. Что-то, видать, там, на фронте, случилось. Вновь женщины завалили старика вопросами.

— Нечего полошиться зря, поживем — увидим. Уж вы сейчас же и за голову хвататься. А может, в наступление наши собираются идти — почем нам знать? К добру, может, позвали их. Так что нечего зря полошиться, — отвечал он, но чувствовал, что слова эти успокаивают мало, да и самому было тошно, ничего ведь было неизвестно толком.

Картошку выкопали, и он сидел опять дома с ребятишками.

Но ни хлопоты по хозяйству, ни дети не могли отвлечь его от дум, что, может, немец идет уж к ним.

— Так что же уж вам места нет, что ли? — сердился он, когда, поссорившись, ребятишки жаловались ему. — Разойтись не можете, непременно ссору надо завести. Прямо хоть беги от вас.

Чувствуя это отчуждение деда, дети тоже были угнетены. Они ссорились, хныкали постоянно.

— Ну о чем хоть плачешь-то, скажи? Чего тебе не хватает еще? — раздраженно спрашивал он то одного, то другого.

Не хватало им прежнего отношения деда, а сказать этого они не могли и не умели.

«Все одно к одному, — сердился он про себя. — И так не знаешь, куда сунуться, и они ровно белены объелись. И капризничают, и капризничают. Уж как пойдет неладуха, так пойдет…».

От всего этого он изнемог и в тот день, махнув на все, лег на лавку, положив под голову шубенку, но покоя все равно не было.

«Так же вот, помнится, со мной было перед Наташкиной смертью, — думал он, — тоже места нигде не было».

Светланка подбежала к нему:

— Ты заболел, да? — спросила, жалостливо и участливо глядя на него.

Он посмотрел на внучку, тронутый тем, что она уж и забыла, что он только что отругал ее.

«И за что я сердился на вас, а? Ну за что? Что это сделалось со мной? Никогда ведь не бывало. Простите же меня, старого дурака, простите», — разволновался он, привлек к себе внучку, обнял, поцеловал.

— Нет, милая, я не заболел, успокойся… Усталось чего-то…

Внучата живо собрались вокруг него, и он, ничего не говоря им, перецеловал их всех. Он встал с лавки и проговорил:

— Экая же оказия со мной приключилась! Прямо замучил вас совсем… А ну-ка, живо умываться, одеваться! День-то, глянь, какой нынче!

Он захлопотал, умывая и одевая их. Живо собрались и вышли на улицу. Холодная, но сухая установилась погода. Вся земля усеяна была желтым палым листом. Вдоль деревни тоже насеялся и бурый, и с краснинкой, и ярко-желтый березовый, кленовый, черемуховый, рябиновый лист. И у всех домов и на крышах доцветали эти остатки лета.

Истинно золотой был день!

«Экая же благодать какая!» — подумал он, оглядывая все кругом. И вспомнилось ему когда-то сказанное дедом:

— Погляди-ка, Ванюха, земля-то што тебе баба ядреная, красивая — хороша! И в наряде веселая, и как ко сну отходит да раздевается, и как спит в белой рубахе, и как проснется да улыбнется, румянешенька! Глядишь ведь не наглядишься!