Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник]

— Ну, спасибо. О сыне будешь скучать?

— Буду. Ах, оставь, не надо ломаться, пожалуйста! Зачем, зачем ты?.. Сын вырастет, и слава богу. Будет таким, каким вы хотите его видеть. Ты да матушка. Обойдется тут без меня — ведь все равно вы не дали бы мне воспитать его по-моему.

— Еще бы!

— В таком случае не надо меня упрекать ни прямо, ни "косвенно. Только об одном прошу: ради бога, не внушайте ему, что отец его был мерзавцем. Уж лучше скажите, что умер, погиб, на машине разбился.

— Не беспокойся, все будет сделано как надо. Других пожеланий не будет?

— Желаю тебе, бедная, найти свое счастье.

— А я тебе желаю замерзнуть в пьяном виде где-нибудь под забором.

— Я же этим делом не злоупотребляю, ты знаешь.

— Будешь пить, куда денешься. Обязательно станешь пьяницей.

— Мамуля, мамуля! За что ты меня так ненавидишь?

— За все, папуля.

— Ну согласен, презирать меня — куда еще ни шло. Но за что ненавидеть? Ведь я тебе ничего плохого не сделал.

— За то, что я имела несчастье встретить тебя. За то, что нельзя уже сделать так, чтобы я никогда, никогда не узнала о твоем существовании. Вот за что.

— Да, тебе не повезло. Могли быть другие варианты! Ослепительные обольщения! Бедная мамуля. Ну ладно, оставим этот прелестный разговор. У меня к тебе последняя просьба. Проводи меня до самолета.

— К сожалению, не могу. У меня свидание с любовником.

— Пожертвуй разок. Серьезно прошу. Проводи меня. Хотя бы до аэровокзала.

— Нет, голубчик, не могу. Боюсь, у меня сердце разорвется от горя. Так что уезжай один, потихоньку.

— Послушай, если тебе правда хоть чуть-чуть жалко, я готов, право, я останусь!

— И что же? Что-нибудь у нас изменится?

— По мне, пусть ничего и не изменяется. У меня-то нет ослепительных обольщений. Я могу, если даже все будет так, как было.

— Нет, дорогой, зато я не могу. Уезжай. Ты давно мне не муж, я тебе не жена, так чего же нам друг за дружку держаться? Не вижу смысла.

— Не все ли равно тебе, я или другой. Я, по крайней мере, даю тебе полную свободу. А много ли таких мужей найдется на свете?

— Нет уж, спасибо. Я предпочитаю кого-нибудь поглупее.

— Ясно. Вопросов у меня больше нет.

— Ключи оставишь?

— Нет, возьму с собой. На память.

— Как хочешь, дорогой. Я пошла.

И она встала и покинула кухню, где происходил этот противный и грустный разговор, а он в одиночестве постоял у окна, глядя на то, как позади дома в желтом глубоком котловане копошатся строители, роются среди неровных зубьев бетонных свай. Закладывали фунда- * мент нового дома. Когда он уедет, здесь вырастет новый дом, в окнах сначала не будет занавесок… Гурин не стал углубляться в эту досужую мысль и вслед за женою вышел из кухни в темный коридорчик общей прихожей.

Елена, пригнувшись, надевала высокий блестящий сапог. Второй валялся под вешалкой, с разверстым голенищем, со светлым мехом внутри. Женщина взяла этот вяло распластанный на полу сапог, вдела в него гладко облитую чулком ногу и ловким движением снизу вверх соединила застежки «молнии». И сразу же сапог словно обрел жизнь — стал живой частью сложного и красивого естества женщины. То же самое произошло и с другими ее вещами: длинным, облегающим талию пальто, с лохматой, модной и, в сущности, безобразной меховой шапкой. И, глядя на свою преображенную одеждой жену, Гурин вдруг до конца осознал, почему была безнадежной вся их нелегкая совместная жизнь. Жалость пронзила его, жалость и отчаяние.

— Лена, — позвал он тихо, — как ты хороша, детка. Давай хоть обнимемся на прощанье. Ведь я уезжаю… серьезно. Никогда больше не увидимся, может быть…

— Ну что ж, и обнимемся, и поцелуемся, — согласилась она (по-своему, по-женски расценив его дрогнувший голос и покаянный вид и за одно мгновенье справившись со смесью противоречивых чувств: торжества, мести, милосердной снисходительности) и подставила ему одну сторону своего довольного, улыбающегося лица.

Он поцеловал ее в щеку и тут, захваченный врасплох нежным и знакомым запахом этой гладкой прохладной щеки, горько приник лицом к лохматой шапке и забормотал:

— Милая, родная, не уходи сейчас… Давай останемся. В последний раз… Неужели все умерло, мамуля, родная…

— Нет! Нет! Оставь это, — отстранилась жена. — Я не хочу… Ты нелепый человек, неужели не понимаешь? В какую минуту вспомнил, надо же! — возмутилась она.

— Да, ты права, как всегда, — с убитым видодо согласился Гурин и потупился, свесив голову с бледной лысиной на макушке. — Прощай, значит.

И она ушла, а он остался в жестокой тоске перед необходимостью что-то делать, собираться в дальнюю дорогу, тревожиться о том, как бы не забыть одно, другое… И эта тоска вскоре перешибла все остальные тревоги и печали, и он перестал думать о жене.

Решил предусмотрительно заправиться домашней едой, чтобы ночью в дороге не чувствовать себя голодным, варил пельмени, ел и, бегая из комнаты в кухню и обратно, вдруг налетел на фигуру в клетчатой рубахе, с подтяжками на штанах. Переведя взгляд выше, мимо блестящих зажимов подтяжек и белых пуговичек на клетчатой широкой груди, Гурин увидел скуластое лицо Петра Акимовича, седого соседа по квартире, его грустную и неопределенную улыбку человека деликатного и замкнутого. И, пребывая в некотором изумлении, Гурин вновь оглядел стоявшего перед ним Петра Акимовича с головы до ног и только на этот раз понял, что тот натянул черные носки и потому его ноги не видны в коридорной темноте. Выглядело это так, будто старичок был приподнят на своих широких и коротких штанах. Эффект этот почему-то рассмешил Турина, и он говорил, смеясь:

— Ну вы меня напугали, Петр Акимович, я даже похолодел весь.

— Чем же, позвольте вас спросить? — с ускользающей в сторону улыбочкой отвечал сосед.

— Да этими носками! Вы в них словно без ног.

— Носки как носки, — разглядывая свои ноги, спокойно возразил Петр Акимович. — Черные, правда…

— Никогда раньше не видел на вас.

— Ну, для чего вам обращать внимание на такие мелочи, — посмеиваясь и покашливая одновременно, ответствовал старик, не то возражая, не то одобряя непонятный для него пассаж соседа о черных носках.

— А я все это к тому, — стал уточнять Гурин, — что мы с вами вместе живем вот уже сколько лет? Больше семи! А я впервые обратил внимание, какие на вас носки!

— Ну уж, нашли, на что обращать внимание, — засмущался старик, переминаясь с ноги на ногу, улыбаясь и глядя в сторону.

— Вы не совсем меня поняли, — задушевно произнес Гурин, кладя свободную руку на крепкое плечо старика (в другой руке Турина было кухонное полотенце), — я к тому, что вот сколько мы прожили рядом в одной квартире, а друг к другу и не присмотрелись. А сегодня я уезжаю — и только сегодня мне пришло это в голову! Какова наша жизнь, а?