Анатолий Ким - Будем кроткими как дети [сборник]

Жители даже редко заготовляют на зиму дрова. Когда надо согреть чай или сварить обед, хозяйка попросту выходит на улицу и собирает с земли щепки.

Что это? Беспечность вчерашних кочевников? Или привычное равнодушие к жизни, выработанное многими веками беспросветной нищеты и отчаяния? Я видел, как старый сарымец, утомившись в пути, отдыхал прямо посреди шоссе, сидя на асфальте и обхватив руками колени. Мимо проносились машины, а он даже не оглядывался на них.

Прекрасная Елена, из-за которой переполошилась вся Древняя Греция и погибло столько героев у троянских стен, для чего я все это тебе рассказываю? Уверяю, не для того, чтобы нагнать тоску. Не осуждай меня, любимая, за то, что глаза мои видят, кажется, одно темное и печальное — что поделаешь, уж так они устроены, мои глаза. Другие видят лишь твою красоту, дарующую бессмертную радость, я вижу лишь страшное одиночество твое и сокрушительный твой крах. Даже обнимая тебя — о, было и такое время! — я знал, что я, дым и прах, обнимаю всего лишь дым и прах. А однажды ночью я не мог уснуть и в отчаянии ощупью притронулся к твоему лицу и ясно ощутил под рукою череп, тот самый бедный череп Йорика… Любимая, край этот был когда-то проклят богом, и люди вымирали от ужасных дурных болезней, но вот МЫ, человеки, воспротивились роковому предназначению, и теперь здесь туберкулезный диспансер является весьма значительным и образцовым учреждением, и я молюсь здешнему богу по-своему: господи, сделай так, чтобы все районные фтизиатры прониклись духом подвижничества во имя служения ближнему! Сохрани, боже, и в дальнейшем безукоризненную честность обслуживающего персонала школ-интернатов, где содержатся и обучаются за счет государства дети сарымских пастухов. Любимая! Помолись вместе со мною о том, чтобы местную интеллигенцию не обуял дух стяжательства и мещанского эгоизма и чтобы младое студенчество сарымское бодро шло к своей цели, приобретая глубокие и истинные знания, а не пижонские манеры; чтобы повеселели наконец суровые и замкнутые лица у старых людей этого края, столь неласкового к человеку..

Кому, как не мне, давно уже плюнувшему на собственное самоутверждение, и отказавшемуся от всяческих гордых притязаний, и пытающемуся найти что-то прочное и стойкое не в себе, в своем растерянном и замотанном «я», а в других, — кому иному так еще понять покорные, потухшие взгляды сарымских стариков и ста- pyx? Меньше я понимаю молодежь, я вижу лишь, что одевается она вполне по стандартам городской моды, носит длинные волосы, но говорят, что в соседнем поселке какие-то парни окружили на дороге прохожего человека и закололи его ножом, и бедняга, упав навзничь с раскинутыми руками, пролежал посреди улицы до вечера, пока не приехала на мотоцикле милиция из района.

Ах ты, господи! До чего же веселое письмо пишу я тебе, своей белорукой и златокудрой Елене! И зачем же это я стремлюсь извлечь какие-то нравственные уроки из этих уродливых случаев, составляющих скорее исключение, а не правило в общей картине нашей жизни? Минуют годы, и исключатся эти исключения, прекрасное время настанет на земле, и красота в виде парящей птицы будет начертана на гербе всех стран (да, именно будет так, и если бы я не в состоянии был верить этому, то давно уж повесился на собственных подтяжках — а я ведь еще не повесился!) — но пока это время еще не настало и новая эра не воцарилась, как же мне относиться к подобным вещам?

Сладчайшая моя Елена! Ах, опять ты скажешь, что я ехидничаю, издеваюсь над тобою, адресуя тебе столь пошлый эпитет. Но это не так, я люблю тебя, и чем безнадежнее теряю тебя, чем дальше ухожу по лунным всплескам ночных дорог, тем яснее чувствую, что люблю. Златокудрую греческую Елену отличала от тебя, пожалуй, только ее безмятежная уверенность, божественное спокойствие первой красотки мира, а тебя снедает беспокойство, в тебе есть что-то от красивого и сильного зверя, которого охватывает зависть при виде того, как много пожирают вокруг пищи, и ему ничего не достанется… Но, уходя все дальше, я люблю и этого зверя. Видишь ли, коли уж мне открылось, что я вновь обретаю любовь к тебе, лишь безнадежно теряя тебя, то я иногда сознательно стремлюсь еще больше усугубить эту безнадежность (если, конечно, такое в моих силах) и поэтому стараюсь говорить всякие несносные для тебя вещи. В этом вся моя несчастная натура.

Видишь ли, я в состоянии понять, что любая трагедия человека, какою бы ни казалась она на посторонний взгляд незначительной, есть все же истинная трагедия и потому достойна сочувствия; но еще большее сочувствие я испытываю к тем, кто, невзирая ни на какие свои личные трагедии, делает нечто реальное для того, чтобы сыновья и дочери этой страны утратили наконец покорную вековую печаль своих глаз, чтобы они не ждали с равнодушием, похожим все же на молчаливую страстность, своей смерти и не сидели бы часами, одинокие, на вершинах каменных гор, глядя вдаль на другие горы, словно читая какие-то завораживающие письмена — слова окончательного торжества жестоких законов дикой природы. К черту эти законы, коли можно помочь людям, используя фтивазит, открывая бесплатные школы-интернаты с полным обеспечением, строя дома с паровым отоплением и современной сантехникой! Помочь ближнему — как это делает Алексей. Что тебе говорит эта старинная формула?

Ах да, ведь я тебе хотел рассказать об охоте! Но на сегодня хватит, расскажу в следующий раз. Спокойной ночи, спокойной ночи, спокойной ночи, моя прекрасная Елена, ведь у вас теперь вечер, а у нас скоро утро. И я вижу, как ты тихо плачешь, уткнувшись в подушку, и плачешь на сей раз — как знать! — может быть, и обо мне, грешном».

8

Охота на куропаток представляла собою простое и скучное для Турина дело. Птица эта обитала небольшими стаями на малоснежных просторах Сарыма, гуляла по убранным полям и травянистым пустошам приречной долины, заросшей кустами колючего держидерева, багульником и облепихой: по равнине катились, словно бы нехотя, округлые пружинистые корзины перекати- поля. Куропатки прятались в кустах, в ямках, сразу же поднимались на крыло, стоило лишь вдалеке показаться человеку, и в быстром тревожном полете уносились прочь на безопасное расстояние. Однако птицы эти были совершенно равнодушны к машинам, не в силах постичь их подлинной сущности и, возможно, считая их несуществующими, раз они так непонятны. Однако идеализм обходился им дорого: охотники, завидев стаю, подъезжали к ней вплотную, и пока птицы вытягивали шеи и таращили круглые глаза, словно в мучительном сомнении, призрак ли то перед ними или реальный враг, охотники со всеми предосторожностями опускали стекло в машине, высовывали стволы ружей — ив грохоте последней катастрофы, в крови и в боли разрываемой плоти познавался момент бесполезной истины. Бесполезной потому, что те, которые избегали смерти во время этой бойни и улетали прочь, тут же забывали о том, что случилось, не делали для себя никаких выводов и по-прежнему считали, что надо бояться живое движущееся существо, но не мертвую движущуюся машину. Глупым птицам было невдомек, что живое может влезть внутрь неживого и с помощью последнего осуществлять свое злое намерение. И поэтому им, которым оказывалось не под силу преодолеть свою наивность, грозило полное уничтожение.