Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

— А был бы ты солдатом, ты выполнил бы такой приказ?

— Приказы выполнять всегда нужно, — сказал я.

Лицо у Шуры сделалось напряженным. Совсем, наверно, таким, каким бывало оно у тех генералов.

— Костенька, — медленно проговорила Шура, — если я тебе когда-нибудь скажу «люблю», ударь меня по щеке. — Я совершенно остолбенел от неожиданности. Шура быстро прибавила: — А если это скажешь ты, я ударю тебя.

И засмеялась звонко, хотя и принужденно.

— Теперь это не в моде, теперь следует быстрее отвечать: «Да, да, я тоже». Э-эх!.. Один раз, в Норильске, я уже так ответила.

Шура встала. Какая-то угловатая и прямая. Пошла подламываясь. У двери она задержалась, чтобы вперед пропустить меня. Подала холодную руку, сказала торопливо:

— Спасибо, Константин Федорович, за все, за все. Передайте привет Марии Степановне. Ленечке. Дорогого сынка своего поцелуйте.

И просто выставила меня за двери.

В автобусе было тесно, жарко. Со всех сторон меня толкали и кричали:

— Стал, как дерево! Чего задумался? Сходишь на следующей?

А я думал: сама Шура все это решила или Ольга Николаевна постаралась, успела еще до разговора со мной написать и послать ей письмо?

И еще думал: зачем Шура говорила разные слова о генералах? Никакой любви между нами никогда не было. И быть не могло. Я любил и люблю только Машу. «Константин Федорович» — это тоже почти удар по щеке. Только не за любовь, а за неверие в человека. В друга. Хотя, вероятно, Степан Петрович и прав: «Втроем не дружат, третий в семье лишний». Удержит ли Шура одна в руках своего журавля? Завтра ее выпишут из больницы. Как начнет она новый свой понедельник? К нам больше она не придет. «Костенька, не отдавай королеву…» Отдал!

Маша так и развела руками.

— Костя, я ничего не понимаю. Мама сказала, что ты от них пошел немного побродить по набережной. А сейчас… Ты погляди на часы! Где ты был?

— Играл с Шахворостовым в шахматы, — сказал я.

— Скажи пожалуйста! Вот уж никак не подумала бы.

— Хорошо! Ты очень правильно сделал, Костя. Ну, а какой результат?

— Я отдал ему королеву, — сказал я. — И проиграл.

— Это ты зря, Костя… — протянула Маша. — Это брат твой приучил тебя к такой щедрости. Что за игра: всегда вперед отдавать королеву!

— Он выиграл королеву в самом конце, — сказал я. — Я объявил ему шах. И поставил ее под удар сразу двух ладей. Даже не думал, что так получится. Старшие посоветовали.

— Костя, в шахматы надо рассчитывать только на себя, — сказала Маша и засмеялась.

Мне стало немного легче от этого разговора. Я ничего не сказал Маше, сделал, как велели мне Ольга Николаевна и Степан Петрович. И в то же время я ей не солгал, выложил чистую правду.

Маша увидела у меня в руках наши портреты, подаренные Шурой в больнице. Удивленно спросила, откуда это. И я ответил, что их вместе с приветом от Шуры тоже передал Шахворостов.

— Нет, есть у нее, несомненно, есть зернышко настоящего таланта, — сказала Маша. И приколола кнопками портреты на стену так, что Алешка оказался у нас в серединке. — Династия Барбиных! И придворная художница — А. Королева! Она хорошо себя чувствует?

— Завтра выпишут, — ответил я не прямо.

— Костя, а мы какие свиньи, — сказала Маша, — могли бы тоже сегодня вдвоем сходить проведать Шуру! Вот тебе и лучшее доказательство, какой он на самом деле, Шахворостов. Теперь-то ему алиби уже не нужно было обеспечить.

— Да, не нужно, — сказал я. — Он все себе обеспечил.

— Садись быстренько ешь, — сказала Маша, — и пойдем в парк. Я просто не знаю, что там теперь с нашими мужичками.

За «мужичков» Маша напрасно тревожилась. С ними оказались Тетеревы. У Алешки была бутылочка молока; Дина подогрела ее в ресторане. Парень был сыт и на всю аллею выкрикивал: «Ма-ма, ма-ма!..» А Ленька был похож на свежемороженую камбалу. Сами посудите: в животе у него находилось восемь порций пломбира. За счет Тетеревых.

В парк уже набиралась публика. Наступила пора вечернего гулянья. И Маша отправила Леньку с Алешкой домой, к бабушке с дедом.

Мы сделали с Тетеревыми по парку несколько кругов. Вася рассказывал, что завтра в нашем кессоне согласно «легенде» буровой разведки должно обнажиться скальное дно, и тогда наступит пора самых интересных работ. Еще он сказал, что в Антарктиде температура сегодня была семьдесят восемь градусов ниже нуля. И Маша засмеялась:

— А я в Москве хвасталась: у нас пятьдесят пять бывает!

Дина сказала:

— А я всегда хвастаюсь тем, что у нас яблоки растут и арбузы.

Я сказал:

— Когда я поеду в Москву, я буду хвастаться Енисеем и Красноярском.

А Вася Тетерев сказал, что он прежде всего будет хвастаться людьми, сибиряками.

Кто-то позади нас громко спросил:

— А нельзя ли вообще без хвастовства?

Мы все сразу обернулись и ответили прямо хором:

— Нельзя! У вас душа холодная!

А Дина прибавила:

— И язва двенадцатиперстной.

И после этого нарочно мы ходили, дурачились и говорили во все горло:

— Эх, и сосны же в нашем парке! Нигде нет таких!

— Эх, и парк вообще: самый первый во всем Советском Союзе!

— Дом-то Советов какой отчеканили! Площадь — цветник, улицы — струна. Куда тебе Невский проспект!

— Наши красноярские подъемные краны… Наши красноярские комбайны… Наш красноярский шелк…

Потом Тетеревы стали прощаться. Они сегодня еще не обедали. А мы с Машей побрели по самым малолюдным дорожкам. После большого смеху хотелось немного побыть в тишине, в прохладе. Здесь дорожки были немного сырые, песок не скрипел под ногами. Было слышно, как остренько пощелкивают где-то бильярдные шары, потом слышна стала далекая, тихая музыка. Мы повернули к Зеленому театру, в котором, судя по афишам, самодеятельный хор Дворца культуры правобережников исполнял песни стран народной демократии. Маша заторопилась:

— Костя, послушаем…

Пели чешскую: «Околица села, где яблоня цвела, где кузница была в старом саду…» Ну, да вы, конечно, знаете. Пока мы пробирались, отводя тугие ветви кустарников, пересекавших дорожку, песня окончилась. Нежной грустью прозвенели последние ее слова: «Узнаешь ли меня, если приду?» И припев:

И потом, наверно минут пятнадцать, публика била в ладоши и вызывала исполнителей. А мы с Машей смотрели на сцену сквозь щели в заборе. Покупать билеты было уже бесполезно. Это был последний номер программы. Маша вздохнула.

— Почему так горячо аплодируют? — и сама же ответила: — Глубоко народная мелодия, глубоко народные слова. Вот целая жизнь человека. Несложившаяся любовь. Разве не может это всегда случиться? Во все времена. «То ли луковичка, то ли репка, то ль забыла…» Правда, Костя, тяжело?