Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Я сказал:

— Очень тяжело. И может случиться всегда. А как быть?

Маша задумалась. Тихонечко сжала мне пальцы, повела за собой в темную аллею. Остановилась, глядя на звезды, яркие и чистые.

— Костя, если бы я могла ответить, все несчастливые в любви в складчину поставили бы мне золотой памятник. — Помолчала. — Но все же несчастливая любовь — это чаще всего неумелая любовь. Любовь, неправильно начатая.

— Разве любовь начинают? — сказал я. — Любовь всегда сама начинается.

— Правда, — сказала Маша. — Любовь сама начинается. Но ведь сердце свое. С ним тоже поговорить можно.

Она опять потащила меня:

— Пойдем. Пойдем к Енисею. Мне хочется подышать речным воздухом.

И мы прошли через весь сад, обгоняя гуляющие пары. В музыкальной раковине струнный оркестр играл «Эх, полным-полна коробушка…».

Кажется, сегодня вообще был вечер народной музыки. У всех гуляющих радостью и удовольствием светились лица. Кто-то шел, легонько пританцовывая. Маша вполголоса подпевала: «…знает только ночь туманная, как поладили они…»

Над Енисеем катился свежий речной ветерок, тот самый, которого так хотелось Маше. И мне тоже. Нет ничего на свете лучше ночного ветерка над Енисеем. Понтонный мост качался. Звезды тянули свои тонкие лучи к воде. Мы на минуту остановились.

— Костя, — сказала Маша, — как хорошо!..

Но встречный велосипедист нам не позвонил.

Почему она последняя? Когда она уже никакая не глава, а просто заметки — только для самого себя. Но все равно, любое дело нужно доводить до конца.

Эту книгу свою я писал на чердаке, либо когда все крепко спали. Пока ты пишешь, ты должен быть обязательно наедине с бумагой. Не потому, что надо прятать свои мысли от людей. Пишешь как раз для того, чтобы они прочитали. Но только тогда, когда все готово. Жизнь, поступки свои предъявить я готов кому угодно.

Показать свою рукопись я хотел прежде всего Маше. Кому же другому? А вышло так, что первым прочитал ее Тумарк. Не знаю, что подтолкнуло меня это сделать. Может быть, то, что мать у Тумарка была знаменитая артистка и он сам среди нас считался больше всех понимающим в искусстве. А может быть, то, что он, автор одной очень удачной инсценировки, по секрету сказал мне: «Теперь я пишу роман», — и я ответно должен был поделиться с ним тоже каким-то секретом. А других секретов у меня не было.

Словом, дал я ему свою рукопись. Потом мы условились поговорить о ней на берегу Енисея, где нам никто не помешает.

Был тихий вечер. Солнышко вот-вот свалится за горизонт. Поэтому наш берег был в глубокой тени, а тополя на островах и весь Правый берег, горы за Енисеем, ущелье речки Лалетиной, вдоль которого идет веселая тропа на Столбы, — все это сияло, и светилось, и тянуло к себе. На Енисее мелкая рябь плескалась, как стадо золотых рыбок.

Тумарк долго молчал. Я ждал, не спрашивал. А Тумарк все примерялся, как бы ему попасть камешком в плывущее мимо нас бревно. Наконец метнул камень. Попал. Камень звонко щелкнул по бревну.

— Костя, — сказал он, — я тебе эту книгу печатать не советую.

— Почему? — спросил я. И мне показалось, что солнце уже закатилось совсем. Сразу все потемнело. И золотые рыбки нырнули в глубину.

— Получается, что ты Королеву любишь больше, чем Машу. С каким сердцем Маша станет читать эту книгу? И люди, которые знают вас? За Машу обидно.

— Тумарк! — закричал я. — Да я Машу люблю больше всего на свете! Ее одну, и никого больше! И Маша — это вся жизнь моя. А Королеву мне просто жаль. Хороший она человек. Ну не сложилась судьба у нее, хотя и сама во всем виновата. Не сложилась, так сложится. Я хочу, чтобы поверили люди: сложится! Я хочу, чтобы к Шуре пришел человек с хорошей, чистой душой, чтобы не осталась она одинокой.

Тумарк вздохнул, покачал головой.

— Любишь Машу… А в книге у тебя очень уж много таких слов о Королевой, что… Нет, нет, Костя, все люди поймут, что Королева для тебя вторая! Хотя бы в сердце. Понимаешь? Вторая!

— В сердце у меня все. Я не верю в плохих, я хочу, чтобы все люди были хорошими. Даже и Шахворостов. Хотя и правильно — так и надо! — сел он снова в тюрьму. За Шуру. Отыскала милиция ниточки.

Все равно. Не это главное. Что — Шахворостов? Сколько возились мы с ним? Не за Шуру — так сел бы за новое хулиганство. Главное в Королевой. Она для тебя вторая. Тем более что к вам она и теперь по-прежнему ходит. И дела не меняет, что работает она маляром, учится в художественной школе. Ты написал, что «отдал королеву». А ты ее не отдал.

— Так разве я должен был ее отдать? Разве я мог это сделать?

— Не знаю. Но Терсковы, Степан Петрович с Ольгой Николаевной, вообще рассуждали правильно. Так, как и все люди считают. У тебя есть одно только средство: заменить все фамилии и книгу переписать от третьего лица. Но Маша, мне кажется, все равно догадается.

— Чего догадываться, когда я ей все, совершенно все рассказал!

— Я не знаю, что и как ты ей рассказал, а написал в книге так, что Маше читать все равно будет больно.

Мы молча пошли домой. Гасли не только веселые огни за рекой, гасли на небе последние краски заката.

Труда своего мне не было жаль. Работать я могу сколько угодно. Но книга — это не просто труд. Книга — это часть души человеческой. А бывает, и вся душа. Я не могу назвать Шуру дрянью, я не могу закрыть перед ней двери своей квартиры. Я ее люблю. Но совсем-совсем не так, как Машу. И она для меня не «вторая». Она тоже первая, но совсем другая. Не Маша. Не свет мой. Маша все поймет правильно, я верю. Потому что Маша — моя. Она совесть моя, она мое сердце. Но Тумарк говорит: «Все равно…» Он тоже понимает. Да-а…

Переделывать Королеву на Журавлеву, Машу на Дашу, Красноярск на Красноперск, Барбина на Турбина, «я» на «он» не могу. Не буду. Покажу рукопись Маше. Как она решит, так и будет.

1960

Итак, теперь я студент-заочник, Костя Барбин — студент МИСИ.

Мы с Машей не раз и подолгу бродили по четвертой странице «Комсомольской правды», выбирая самый подходящий для меня институт. Но еще дольше бродили по берегу Енисея, решая — идти мне на дневное или на заочное отделение.

Маша говорила, что надо идти на дневное, что сама она училась заочно и знает, как это трудно. Пока я буду студентом, ее заработка хватит прокормить всю семью, то есть меня да еще Леньку с Алешкой. А мне было стыдно даже слушать такие жертвенные слова. Маше тяжело достался диплом инженера, это верно, а почему мне должно быть легче, чем ей? При всем равноправии я все же мужчина!