Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Александр провожал ее взглядом. Славная девушка! Чем же, чем и как ей помочь?

Откуда-то сбоку вынырнул, почти столкнулся с Ликой высокий, взлохмаченный парень. Волосы тяжело напирали ему на поднятый воротник пиджака. Маринич узнал, это — Жора, сосед Пахомовых по дому. Парень по-свойски, развязно махнул рукой в попытке схватить Лику за талию, но девушка, словно копируя, таким же быстрым и небрежным взмахом руки хлестнула парня по лицу. И, не запнувшись, не задержавшись даже на секунду, пошла своей дорогой.

Парень было кинулся за ней, но тут же остановился и только вдогонку прокричал какую-то злую похабщину.

Всю ночь потом Александру мерещилось черт знает что. Но выспался он все же отлично и наутро в свой отгороженный фанерой кабинет вошел с таким ощущением, будто вообще ничего не было накануне.

А день начался — и все вновь предстало в своей реальной действительности.

Заглянула Лика, не очень умело подрисованная, но с хорошо лежащей прической. Поздоровалась, сказала:

— Саша, я в банк поехала!

Ей не хотелось уходить. Она стала что-то припоминать из вчерашнего. Вдруг в ужасе спохватилась: «Машина стоит дожидается. Ну, будет мне от водителя!»

Едва за Ликой закрылась дверь, явился Мухалатов. Привычно подсел к столу, локтем оттолкнул счеты, чтобы лежать руке было удобнее.

— Ну — сказал он, позевывая.

— Поехали, — сказал Александр, догадываясь, за, чем пришел Владимир.

— Очень кстати. Не надо самому начинать. Пусть он сперва до конца выговорится. А вообще, если Владимир, вчера бросив телефонную трубку, сегодня сам лично пожаловал, значит, дело Власенкова серьезное.

— Как живем? — спросил Мухалатов. И снова протяжно зевнул. — Не выспался. Фигурально, всю ночь провел с Риммой. Сперва сидели в знакомой тебе «Андромеде», потом провожал ее на дачу, и там высококультурный Василий Алексеевич с такой отменной любезностью, будто пещерного жителя, принял меня, что Римма выскочила из дому вслед за мной и провожала до Москвы. Ну, а потом, разумеется, и я снова ее проводил. До ворот только. Положение обязывает, все-таки девушка. И совсем потом, под утро, она еще приснилась мне. Да. Но проклятый будильник зазвонил на самом интересном месте.

— Володя, мне не нравится… ты как-то так о ней говоришь…

— А когда, о ком и о чем я говорил иначе? Язык мой! Что же касается Риммы — подозрения да не коснутся жены Цезаря. Это хирургическая бестеневая лампа. Римму можно поднять к потолку и при ее свете спокойно делать любые операции.

— Римма любит тебя!

— Вот потому я так высоко, под самый потолок, ее и поднимаю. А меня нельзя не любить. Я тоже человек хороший. Хотя, наоборот, весь соткан только из теней. Меня не любит один Василий Алексеевич. И то несправедливо. К студенту Мухалатову он, между прочим относился хорошо.

— Почему, ты думаешь, он не любит тебя? — с сомнением спросил Александр.

— Отцы всегда не любят тех, кого любят их дочери, — афористично разъяснил Владимир. — А товарищу Стрельцову, в частности, кажется, что дети его единственной дочери будут непременно носить отчество — Риммовичи.

— А тебе давно бы уже следовало сказать Василию Алексеевичу, что его внуки будут носить отчество — Владимировичи.

— Трепаться, Сашка, сам знаешь, я люблю, но трепаться насчет Владимировичей — преждевременно. Пусть уж лучше по ночам товарищ Стрельцов со мной разговаривает высококультурно и Римма провожает меня до Москвы. Это никому не в ущерб, а жизнь между тем крутится, вертится, как шар голубой.

— Для меня мудрено, Володя.

— Вполне естественно. Новый аккумулятор, да еще такой, которому дается собственное имя автора, тебе не придумать бы. Хочешь проще? Владимировичей я пока не хочу, а Риммовичей — порядочность не позволяет. Ты же сам любишь напоминать о герценовской клятве! Ну, а Василий Алексеевич заурядно ревнив, до тошноты обыкновенно ревнив. Не знаю, каких диоптрий и из какого сплава у него очки, но явно сквозь эти очки он видит не Владимира Нилыча Мухалатова, а Мефистофеля и Дон Жуана. Хотя, как известно, упомянутый Дон Жуан соблазнил две тысячи трех женщин, а бедному Володьке до этого райского счета не хватает пока еще ровно двух тысяч. Включая и Римму, которая вообще несоблазнима и оттого наиболее соблазнительна. В этом частном случае можно бы и на Риммовича рискнуть… Ну да ладно, — он звучно хлопнул по столу ладонью. — У меня к тебе есть и другой разговор.

— Я думал, что именно этот разговор будет первым, — сказал Александр.

Мухалатов пожал плечами. Простодушно посмотрел на него:

— По значимости, Саша! Раздавленное яйцо стоит все-таки больше выеденного.

— Не будем спорить. Слушаю.

— Тебе слушать нечего. Все, что следовало, я сказал вчера по телефону. Мне просто хочется узнать, когда Власенков получит свои деньги.

— Но я ведь тоже все сказал по телефону вчера! — Волнение начало одолевать Александра. — Могу повторить. Он вообще ничего не получит, потому что он изорвал все документы, даже и не подделанные. Наоборот, теперь я взыщу с него выданный ему аванс. Жуликов надо учить только так!

— От какой суммы начинаются жулики? — с напускной вялостью спросил Мухалатов. И словно бы какая-то серая пленка затянула ему глаза. Это было признаком зреющего недоброго настроения.

— То есть как — от какой? — в самом деле не понял Маринич.

— Ну, от ста украденных рублей или от пяти копеек?

— От одной копейки! Если она присвоена нечестным путем.

— Только в денежных знаках и звонкой монете или и в любом другом виде?

— Володя…

— Ты отвечай.

— Конечно, в любом! Странный вопрос…

— А может ли один жулик судить другого жулика, взывая при этом к высоким нравственным принципам?

— Нельзя ли проще?

— Проще? Так вот… — Мухалатов встал, лениво обошел вокруг стола, запустил руку в карман пиджака Александра и вытащил горстку, пятнадцать — двадцать проволочных скрепок, встряхнул их на ладони. — Надеюсь, ты не скажешь, что эти скрепки купил на собственные деньги? А тут их будет, пожалуй, копейки на три. Письмо личное ты позавчера здесь, при мне же, писал. На казенной бумаге. И в рабочее время. Оно тоже в рубли и копейки переводится. Как быть? Тебе можно, а Власенкову нельзя? Тебе можно, так сказать, в чистом виде присвоить государственные, а Власенкову собственные денежки, израсходованные по службе, возместить нельзя. Что-то не сходится, если согласиться с твоим же определением принципа честности. Принцип должен быть принципом. И честность тоже для всех должна проверяться единой мерой. Тут я снова в обнимку с тобой.

Александр сидел багровый от стыда. Не за себя, за Владимира, за тот способ, какой он избрал, чтобы выдать черное за белое. Господи! Полтора десятка скрепок, положенных в карман на всякий случай, вдруг где-нибудь не здесь, не за столом, понадобится соединить бумаги. Черт возьми, служебные бумаги! Ну, даже и свои… Письмо, написанное товарищу в рабочее время. Прибавил бы еще чернилами завода!