Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

— Я работаю на заводе, где удалось осуществить интересную идею, и я вполне удовлетворен, — дрогнувшим голосом сказал Стрельцов.

— Да… Но это уж слишком скромно, Василий Алексеевич. Говорю вам честно и откровенно. Вот здесь предлагается присвоить новому аккумулятору имя Мухалатова. Разумеется, я не возражаю. Документация вся в порядке. Наши товарищи очень поддерживают. И сам Мухалатов был у меня. Понравился. Способный, энергичный инженер. Но вы знаете, повторяю, я с вами вполне откровенен, когда у меня с ним завязался серьезный разговор об истоках замысла, Мухалатов держался как-то неуверенно. Было что-то такое… Одним словом, мне представилось, что Мухалатов не сам открыл идею, а как бы подхватил ее у кого-то другого. И я вспомнил вас. Разумеется, об этом я ничего тогда не сказал Мухалатову. Не сказал бы и сейчас вам, Василий Алексеевич. Но вот я рассматриваю чертежи, технические обоснования, читаю письмо в госкомитет, подписанное Иваном Иванычем Фендотовым, где излагается ход обсуждения вопроса о присвоении аккумулятору имени Мухалатова, и все-таки недоумеваю — неужели ваше имя не должно стать хотя бы в ряд с его именем? Ей-богу же, в основе работы Мухалатова лежит ведь ваша идея! Так, Василий Алексеевич? Не скромничайте. А я намерен…

— Идей бывает много, Федор Ильич, а результатов мало, — перебил его Стрельцов, хотя еще и не окрепшим голосом. — Во всяком случае, мое имя стоять рядом с именем Мухалатова никак не может. Это твердо. Как говорят сейчас молодые люди — железно.

— Н-да… Понимаю, Василий Алексеевич. Ваша воля — закон. А я, знаете, все-таки решительно хотел вмешаться, невзирая даже на письмо Ивана Иваныча, где, кстати, также подтверждается ваша позиция. Вот… Но счел себя обязанным переговорить предварительно лично с вами. И все равно мне как-то трудно отказаться от своей мысли. Да… Я мог бы не посчитаться в этом деле с Фендотовым, но с вами, с вашим желанием — не посчитаться не могу. Итак, вы решительно хотите, чтобы аккумулятор носил только одно имя — Мухалатова. Что ж…

— То, чего я хочу, Федор Ильич, мною высказано сегодня на совещании у директора. Протокол послан в госкомитет.

— Да что же протокол, стенограммы, Василий Алексеевич… Ох, бумаги, бумаги! Мне вполне достаточно письма Ивана Иваныча и — тем более — нашего с вами дружеского разговора. Извините, что я вас растревожил, но, право же, зная вас, мне показалось — тут все дело лишь в вашей повышенной щепетильности. Всего вам лучшего, Василий Алексеевич! Вы что-то совсем ко мне не заглядываете. Стесняетесь? Ну, в этом, очевидно, я сам виноват.

Теперь и вовсе Стрельцов не мог ни на чем сосредоточиться. Нестерпимо болело сердце. Вот и сейчас окончательно отрекся от своих моральных прав на идею нового аккумулятора. Отрекся в личную пользу Владимира Нилыча Мухалатова. Нет ничего нелепее этого. Но и другого ничего тоже быть не может. Федор Ильич почуял неладное, он не забыл, выходит, институтские годы, когда слушал его, стрельцовские, лекции, и запомнил даже существо идеи, которой тогда был одержим он, Стрельцов. Запомнил и теперь удивился, почему же единоличным владельцем этой идеи оказался Мухалатов, тоже один из учеников Стрельцова. Федор Ильич хотел восстановить истину, восстановить справедливость…

Может быть, следовало за это ухватиться? И что же тогда? Вступить в открытый спор с Мухалатовым? Вступить в спор и с Р. Стрельцовой, блестящая статья которой в поддержку Мухалатова, одного лишь Мухалатова, опубликована как раз сегодня? Нет, нет! Все он сделал правильно, и сожалеть ему не о чем. Не сделал пока только лишь одного… Пусть новый аккумулятор носит имя Мухалатова — нельзя допустить, чтобы и Римма стала носить это имя!..

Стремительно распахнулась дверь; испуганная, вбежала Евгения Михайловна.

— Василий Алексеевич, беда! — проговорила она, едва шевеля побелевшими губами. — Позвонили сейчас от Склифосовского: Лика Пахомова попала под машину.

Москва скрывалась в тяжелом сизом дыму. Далекая-далекая, даже если смотреть прямо вниз, на Лужники, прощупывая безразличным взглядом откосы Ленинских гор, покрытых уже поблекшей зеленью. Неведомым вовсе казалось то, что находилось за окружной железной дорогой. Плотное скопление каменных стен, холодных, темных, и только. Есть ли там улицы? Кто-нибудь ходит по этим улицам? Или только пустой резвый ветер гуляет над городом?

Александр стоял у парапета, положив руки на жесткий, скользкий гранит. Ему всегда нравилось смотреть отсюда на Москву, на стрельчатые башни Кремля, на золоченые купола соборов. В любую погоду и при любом настроении здесь было ему хорошо. Огорчения забывались, тревоги сглаживались, усталость проходила. И постепенно охватывала необыкновенная, непередаваемая радость. Хотелось уйти в полет над зеленой землей, над голубой лентой Москвы-реки. Особенно хорошо было стоять здесь вдвоем, обмениваться мыслями о чем-нибудь важном, большом, возвышающем душу. О повседневных житейских мелочах ни думать, ни говорить не хотелось.

В этот раз Александр стоял один. Долго стоял. Резвый ветер трепал густые пряди его волос. На стылом граните зябли пальцы. И таким же внутренним холодком был наполнен он весь. Светлое настроение не создавалось. Да и откуда явиться светлому настроению, если…

…В институте имени Склифосовского, куда Маринич примчался тотчас же, как только узнал о несчастье, случившемся с Ликой, дали короткую справку: «Состояние очень тяжелое». Маринич ходил от двери к двери, ловил, останавливал куда-то спешащих людей в белых халатах и все допытывался: «Ну скажите точнее, точнее!»

Пробился к заведующему отделением. Тот принял напористого посетителя стоя и разговаривая одновременно еще с двумя врачами, должно быть только что закончившими какую-то очень сложную операцию, исход которой остался для них неясным. Александр чувствовал, понимал, как он здесь некстати со своими вопросами. Эти врачи делают для спасения жизней других все, что только в человеческих силах, каждая минута у них на счету, каждая потерянная минута может стоить чьей-то жизни, а он своей назойливостью отнимает у них драгоценное, решающее время. Но он не может уйти в неведении, он должен твердо знать…

— Вы слышали такое слово — «реанимация»? — торопливо спросил его заведующий отделением, тут же давая ожидающим врачам какие-то быстрые, безоговорочные советы. — Так вот, Пахомова начала сейчас свою вторую жизнь. Будем надеяться, что завершать эту, вторую жизнь придется ей не у нас. Вот все. Извините. Нам некогда.

Александр приблизительно знал, что такое реанимация — оживление. И это всегда представлялось ему фантастикой, редчайшей врачебной удачей, случаем. Теперь совсем обыденно, по-деловому и на ходу, в соединении с именем Лики произнесено это слово. И еще сказано: «Будем надеяться…» А что же еще остается? Но если Лика начала свою вторую жизнь и можно надеяться — это уже чуточку легче.