Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

«Так-так-так, крепкий ты человек, — казалось, говорило ему большинство присутствующих. — Не аплодируем тебе, хотя ладошек нам не жалко. Не аплодируем потому, что слишком кровное ты задел и тут хлопаньем не отделаешься».

Аким Морев поднялся и, обращаясь к Сухожилину, спросил:

— Вы так нетерпеливо задавали вопросы, что, может, выступите?

Сухожилин торопливо выкрикнул:

— Нет. Потом. Слово за мной.

Бывает так, что человек вдруг почувствует смертный час, тогда сознание гибели, как удар молотком по голове, парализует его, — вот это ощутил и Сухожилин: он понял, что Иннокентий Жук, у которого и галстук-то съехал на сторону, и слова-то корявые, — этот мужик, как буря шалаш, разрушил его, секретаря горкома. Теперь Сухожилин сидел бледный и мысленно укорял себя: «Зачем я говорил о портянках, о картошке? Зачем? Я сам восстановил против себя этих сторонников портянок и вареной картошки, — он поймал себя на мысли, что с презрением относится к участникам пленума, но тут же, как это всегда бывает с людьми, плохо разбирающимися в жизненных явлениях, оправдался: — Это же ставленники Морева. Специально подобрал, чтобы они славили его, — такой вывод укрепил Сухожилина в сознании, что он прав, что истина на его стороне и что за истину надо бороться. — Даже страдать и жертвовать собою», — опять мысленно произнес он, уже поднимая голову, уже снова становясь тем упрямцем, каким он и был до сих пор.

Во время перерыва, когда участники пленума рассыпались по коридорам, а иные вышли на площадку перед театром, только и было разговору о выступлениях Астафьева и Иннокентия Жука. На Иннокентия Жука колхозники налетели со всех сторон, упрекая:

— Ты, братец, не сказал относительно лесоматериала.

— Ты, голова садова, здорово говорил, а вот насчет плембычков забыл.

Иннокентий Жук отбивался, потряхивая листиками конспекта:

— Тут все записано. Все. Однако не успел: регламент, — значительно подчеркивал он.

Иной разговор велся вокруг реплик Сухожилина. «Обмылышки» стремительно перебегали с места на место и шептались:

— Труп?

— Нет!

— На вылете?

— Нет. Но…

— Одиозная фигура: тот, лапотник, его истоптал, точно конь лягушку. Мысли — да. Мысли поддерживаем. Но…

Сам же Сухожилин ушел на квартиру, где долго перебирал карточки с цитатами, подыскивая в своем «большом хозяйстве» «теоретическую» базу для нового полета.

Аким же Морев в это время сидел в кабинете директора театра, куда собрались и члены бюро обкома. Все, в том числе и Рыжов, покатывались со смеху над тем, как Иннокентий Жук разнес доктора экономических наук Сухожилина. Аким Морев, поморщиваясь от их хохота, думал свое. «Нельзя приказом заставить людей мыслить одинаково: сама жизнь, труд людей создают единство мыслей. А Сухожилин? Не глупый ведь человек. Даже начитанный… Да нет, не начитанный, а напичканный теоретической трескотней… И надо… надо освободить его от горкома». Он повернулся к Пухову и сказал:

— Александр Павлович, ведите пленум, а я на часок в обком, переговорю с Москвой.

При выходе из театра он неожиданно столкнулся с Еленой и Ермолаевым. Они отделились от группы участников пленума и шли к театру, невольно пересекая путь Акиму Мореву. Ермолаев вел Елену под руку. Елена сначала смутилась, затем выдернула руку и стремительно направилась к Акиму Мореву, а он молча поклонился сначала ей, потом Ермолаеву и быстро зашагал к зданию обкома, на ходу произнося:

— Простите… но очень спешу, — и, уже отойдя, услышал, как у него колотится сердце. «Да шут с ними — пусть любятся, живут. Мне-то что? Но почему она так стушевалась? Да. Да. Даже кинулась ко мне… «Простите, но очень спешу». Нет, надо было сказать грубее… Пригласил на пленум, и грубить? Но за что мне такое наказание?» — И он, войдя в свой кабинет, только тут чуточку успокоился, и окончательно успокоился, даже забыл о встрече с Еленой, когда связался с Москвой и заговорил с помощником секретаря Центрального Комитета партии.

— Мне бы его… На три минуты… хотя бы, — сказал он.

— На заседании. Прикажешь прервать заседание? — пошутил помощник.

— Да. Пожалуй, — шуткой же ответил Аким Морев. — Нет. Серьезно. Очень нужен.

— Так что же прикажете, заседать ему или быть у аппарата? — снова пошутил помощник.

— И то, и другое.

— Ну, вот что, скоро перерыв. Сиди. Жди. Соединю.

Аким Морев, сев за стол, стал продумывать план своей речи, которую ему предстояло произнести на пленуме. На этот раз хотелось сказать «теплое слово», как обмолвился он недавно перед Александром Пуховым. Теплое, проникновенное, чтобы люди разъехались с пленума окрыленные.

Вскоре телефон резко и призывно зазвонил.

— Разговаривай, — уже кратко и деловито сказал помощник. — Только помни, сам просил — три минуты.

— Что ж? — заговорил секретарь Центрального Комитета партии, выслушав Акима Морева. — Кораблева — секретарем по промышленности, Пухова — секретарем горкома, Астафьева — секретарем обкома вместо Мордвинова? Они согласны? Это дело уже почти решено, значит? Я посоветуюсь здесь с товарищами. А Сухожилин? Значит, портянки? Горшок с картошкой? И колхозник Жук его разделал? Правильно. К величайшему сожалению, у нас в иных колхозах крестьяне еще на босую ногу опорки носят, да и картошка у них — первое блюдо. Действуйте. Вам передадут наше решение. Думаю, оно будет положительное. Думаете ли над моим письмом?

— Да. Крепко. Скоро отвечу.

— Не спешите: дело серьезное. Я полагаю, по тем вопросам мы в ближайшее время встретимся в Москве.

Аким Морев явился на пленум, когда уже высказалось несколько человек, в том числе и Елена. Председательствующий Александр Пухов сообщил, что большинство выступавших требовали разработать новую систему оплаты и распределения труда, даже настаивали, чтобы новая система в принципе соответствовала заводской, фабричной.

Но лучше других выступил Егор Васильевич Пряхин. Так говорил про овец, что вызвал овацию. Да. Да. То была овация, — шептал Пухов, следя за поведением участников пленума.

— Овация есть, шерсти нет, — заметил Аким Морев.

— Будет, — твердо заверил Пухов, намереваясь передать председательствование Акиму Мореву, но тот отодвинул от себя список ораторов:

— Ведите. Кто следующий? Ага, Марьям. Давайте послушаем. Хорошо то, что все высказываются не стесненно, а вольно, от души. Это очень хорошо: слышим правду, — скороговоркой заключил Аким Морев, наблюдая уже за тем, как Марьям поднялась из первого ряда, куда перешла во время перерыва. И вдруг побледнела, отчего на лице резко выделились ее крупные, чуть раскосые глаза.

Зал притих, видимо, из уважения к национальности Марьям, а может быть, потому, что на вид ей сейчас можно было дать не больше двадцати лет. Ну как такой молодой выступать со столь высокой трибуны! А Марьям шла и не чуяла ног под собой. Вон и перекидной мостик. По нему положено перейти через провал — к этому Марьям заранее приготовилась, потом ступить на сцену, повернуться и стать на подмостки трибуны.