Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

Егор Пряхин вначале было слушал Иннокентия Жука, и слушал внимательно, предполагая, что предколхоза «развивает мысль о судейских законах и сейчас обрушится на Мороженого быка, а тот «попер и попер, незнай куда»; вот почему Егор Васильевич отвернулся и через открытое окно машины стал смотреть на убегающие степи, все думая и думая, как облагородить ему отару и «напостоянно утвердиться на Черных землях».

А Иннокентий Жук уже зло смеялся:

— Приступили ко второй половине учебника… и голова вспухла. Цифры, цифры… миллионы, миллиарды, триллиарды. И кадило. Такое огромное: быка по голове стукни — убьешь.

Егор Пряхин, услыхав знакомое слово «кадило», представил себе попа с кадилом в руке и даже ощутил запах ладана. Оторвавшись от своих дум о Черных землях, он прислушался к тому, что говорит предколхоза, и снова осудил его: «Опять Иннокентий Савельевич попер».

— Да, кадило! — повторил Иннокентий Жук, почему-то по-поповски устремляя взор в небеса. — Кадят и кадят в сторону указов, приказов, распоряжений. «МТС — государственная крепость», господу помолимся! «Трудодень — это система, рожденная социалистическим строем, лучшая измерительная единица колхозного труда!» Господу помолимся. «При социализме нет и не может быть противоречий», господу помолимся. Аж угар от ладана! — с остервенением закончил Иннокентий Жук.

Секретарь обкома подумал: «Ох, какой он! Значит, прикидывался мужичком».

— Вы, дорогие наши руководители, — строго и грубовато продолжал Иннокентий Жук, — с трибуны утверждаете, это экономические законы в жизни действуют помимо воли человека. Верно. Но, однако, порою человек действует в несоответствии с экономическими законами, прикрываясь теоретической чепухой… А что за границей происходит? Поглядите-ка: на наших глазах трещит Великая Британия: отваливаются от нее колонии. Экономические законы требуют революционного переустройства всего социального строя внутри страны, а англичане держатся за хвост королевы, то есть за старинку… и останутся одни за Ламаншем, на острове. У нас в стране народы сплотились в крепчайшей дружбе, потому что их сплотил социальный строй, рожденный экономическими законами. А у них все разваливается. — Он еще что-то хотел сказать, но его перебил Егор Пряхин, закричав:

— Ибрагим! Друг мой, Ибра!..

— Кто это? — спросил Аким Морев, сожалея о прерванной беседе.

— Ибрагим Явлейкин… позавчера на пиру был. Заглянуть бы, — просяще проговорил Егор. — И Марьям, дочка у него, новых коровок вывела.

— Я, товарищи, прошу, сразу не говорите, что я секретарь обкома: нагрянули мы неожиданно, меня они не знают и застесняться могут. Скажите… Ну, что сказать, Иннокентий Савельевич? — обратился Аким Морев к Жуку.

Иннокентий Жук, оглядев чистый костюм секретаря обкома, его аккуратный галстук, шелковую рубашку, сказал:

— Слышал, у вас жена умерла, вот и скажем — жених. У меня сестра институт окончила и ныне агроном.

— Не всякие шутки можно пускать в дело, Иннокентий Савельевич: ведь это может дойти до вашей сестры, а у нее, возможно, уже жених есть… Знаете, что тогда получится? Давайте условимся — я писатель…

Иван Петрович уже вел машину на отару овец.

Вначале казалось, овцы — рядом, но машина то ныряла в низины, то выскакивала на возвышенности и только через несколько минут приблизилась к долине, заросшей молодой травкой, на которой рассыпались серо-синие крупные овцы.

— Э-э! — воскликнул Егор Пряхин, всматриваясь в отару. — Какой козырь выкинул Ибра! Вон что у него… баранов много. Баран, ясно-понятно, шерсти даст больше, нежели овца… Положим, и у меня бараны были. В чем же загвоздка? Вот мировой вопрос, — и чуть ли не на ходу Егор выскочил из машины, остановился перед девушкой, крича: — Марьям, здравствуй! Здравствуй, дочка дорогая. — Он, запросто обняв Марьям, расцеловал ее в обе щеки. — Покажи, каким секретом Ибра, то есть отец твой, владеет.

Марьям — на вид лет двадцать от силы. На голове у нее белая войлочная шляпа, отчего загар на лице кажется бронзовым, а черные глаза — янтарными. Брови густые, изогнуты так, что кажутся крыльями. Из-под шляпы две толстые косы тянутся по спине, широкой в плечах, но узкой в талии. Девушка в легоньком голубом платье, сшитом запросто: оно скорее похоже на халатик. Южный ветер играет платьем: с одной стороны натягивает его и как бы обнажает плечо, бок и ногу Марьям, а с другой надувает, словно парус.

Аким Морев всмотрелся в Марьям, и она вдруг почему-то напомнила ему «Незнакомку» Крамского, только та в коляске, одета изысканно, а эта — в степи, и ветер шаловливо играет ее платьем.

— Секрет моего батьки в труде, дорогой Егор Васильевич, — отвечает Марьям на вопрос Егора Пряхина. Голос у нее чистый, но в нем слышится воркующий смешок. Понимает она, что Егор Пряхин требует открыть, почему такой большой настриг с каждой овцы берет ее отец.

— Эх, отрезала! — кричит тот. — Мало я тебя шлепал, когда маленькая была!

Аким Морев, неожиданно повеселев, спросил Иннокентия Жука:

— В каком мы районе?

— Район Привольный, степи Чапаевского совхоза… Ермолаева.

«Вон куда я попал! Только бы не встретиться с Ермолаевым!» — тревожно подумал Аким Морев.

— Так давайте к чабану… к Ибрагиму… Это, вероятно, он по ту сторону отары? — оживленно проговорил Морев, показывая на человека в теплой, несмотря на жару, шапке.

Чабан Ибрагим Явлейкин приветствовал гостей низким поклоном так, словно год их не видел, и все смотрел на Иннокентия Жука и все говорил на ломаном русском языке:

— Хозяин! О-о! О, хозяин! Жук! — затем покрутил головой и обратился к пареньку, подскакавшему на коне, и тот на чистом русском языке пояснил:

— Папа говорит, что в наших старинных песнях поют о таких богатырях, как друг наш Жук Иннокентий Савельевич. Папа его очень любит, и папа говорит: «Нынче для нас большой праздник: Жук гость и, я вижу, Егор гость…»

— Егорькя! — закричал Ибрагим, светясь всеми морщинками на лице. — Егорькя! Милка — сладка, ух!

И два крепыша (только Ибрагим пониже ростом) не обнялись, а схватились и начали тискать, мять друг друга, стремясь оторвать от земли, но ни один не мог осилить. Хохоча, они что-то выкрикивали на татарском языке. То и дело слышалось: «Ибрагим! Ибра! Егорькя! Василич!»

Наверное, они еще долго топтались бы, стараясь по-молодецки перекинуть один другого через плечо, но вмешался Иннокентий Жук:

— Эй, вы… быки! Хватит! Ибрагим, друг, веди до хаты. Прими нового гостя — московского писателя. — И он подвел к Ибрагиму Акима Морева.

Ибрагим не признал Акима Морева: слишком был хмелен на колхозном пиру, — и теперь через дочку Марьям (сын остался сторожить отару) передал, что рад видеть у себя и писателя.