Семён Шуртаков - Несмолкаемая песня [Рассказы и повести]

Рассветная пора…

Мысли Иванеева неожиданно перескочили, и он вдруг ясно, отчетливо увидел такой же вот, как нынче, ранний рассвет и себя, уже взрослого, идущего тем ранним часом по берегу реки. По-над рекой колышется молочная пелена тумана, белым отливает и трава, покрытая густой росой. Одна за другой гаснут последние звезды, небо все больше и больше прямо на глазах светлеет. Он знает, что от матери будет нахлобучка за такое позднее (разбери тут, позднее или раннее) возвращение, и, однако же, не торопится, идет ровным тихим шагом. Временами он видит реку, тропу в траве, думает, как бы незаметнее пробраться на сеновал, где он спит, а временами все это начисто уходит куда-то, и он видит только Алю, ее полураскрытые, немного припухшие от поцелуев губы и ясные робкие глаза. «Иди, уже утро… пора», — говорит Аля, и он словно бы опять слышит ее голос. Ему кажется, что он даже ощущает запах ее волос…

Забывшись, он неожиданно наткнулся на мосту на пастуха.

— Эге! А я-то думал, что всех раньше встаю… Ай да Костя! Молодец! Говорят, кто рано встает, много успевает…

Хитрый дядя Вася сделал вид, что не понимает, почему так рано очутился Костя на мосту, откуда и куда он идет. И Костя, конечно же, оценил эту дяди Васину деликатность. От полноты чувств ему даже захотелось обнять его или сказать что-нибудь хорошее. Но никаких хороших слов на ум не пришло, а ни с того ни с сего лезть к пастуху с объятиями было и вовсе неудобно.

— Ну, иди, иди, да прибавь шагу-то, — поторопил дядя Вася. — А то ударю кнутом — мать проснется… Иди, я погожу…

Что бы значило, как запомнилась эта картина на мосту — вон через сколько лет он все-все так хорошо видит. Видит и хитрый прищур дяди Васиных глаз, и его цигарку в обкуренных пальцах, и сдвинутую на затылок рыжую телячью шапку, и даже полуоторванное ухо у той шапки…

Рассвет… Рассвет сменяет утро и переходит в день. День… Полдень…

На впавшего в полузабытье Иванеева надвинулось новое видение, он некоторое время как бы всматривался в него, и вот…

И вот он увидел такой же жаркий полдень, родник, у которой сейчас лежал, и себя у родника среди парней и девчонок. Они пришли сюда из ближних овражков, где сенокосничали — парни прямо с косами, девушки с граблями. Пришли полдничать. Изрядно устали, а все оживлены, веселы. Нелегкая — да еще какая нелегкая-то! — работа и косой махать и с граблями день-деньской ходить, а все равно из всех крестьянских работ сенокос — самая веселая, самая праздничная.

Ребята первыми завладели ковшиком (он был тогда поболе нонешнего), пьют, брызгают студеной водой на девчонок, норовят за ворот плеснуть. Девчонки визжат, хохочут. А вот Але удалось перехватить ковшик, она с маху зачерпывает воду из родника, подает подругам.

— Алевтинка, дала бы испить Константину, — ехидно кидает кто-то из ребят. — А то у парня все пересохло.

И пошло-поехало:

— Аж губы вон потрескались.

— Ну, это еще неизвестно, от чего они потрескались.

— Может, вчера долго провожался-целовался…

Ребята гогочут, девчонки им подхихикивают. Разговор вроде бы совсем безобидный, шутливый, но кому же непонятно, что шутки эти имеют подоплеку.

Робкая Аля наклоняется над родником и неожиданно для Константина протягивает ему полный всклень берестяной ковшик:

— Пей, Костя!

Да, только так и можно погасить разгорающееся веселье, все эти смешки и шуточки. Молодец, Аля! Робкая, робкая, а смотри-ка, когда надо, нашлась.

Он берет из ее рук ковшик, на крупные глотки выпивает его.

— Спасибо!

— Может, еще?

Аля, как видно, хочет доконать ребят: вот, мол, вам! И Костя, поддерживая игру, тоже с вызовом говорит:

— Давай!

Аля опять склоняется к роднику. Теперь Константин стоит близко от нее, и когда она черпает воду — в расстегнутый на верхние пуговицы ворот кофточки ему видны ее сильные, стянутые лифчиком одна к другой, груди. Девушка словно почувствовала его взгляд, еще не распрямившись, подняла глаза, хотела улыбнуться, но, должно быть, что-то поняла, смутилась и начала медленно краснеть…

Почему-то смутно, расплывчато помнит Иванеев, как потом Аля выпрямилась и подала ему ковшик и как он опять пил. А вот наклонившуюся над родником Алю видит так ярко, резко — ну будто не много лет назад это было, а какой-нибудь день или час. Вся картина отпечаталась в памяти до самых мельчайших деталей: он даже помнит бисеринки пота на лбу Али и на верхней чуть вздернутой губе, видит открытые в полуулыбке зубы и загорелый клинышек на белой-белой груди. А еще он хорошо помнит, как на темной поверхности колодчика трепетал пробившийся сквозь ветки солнечный луч, и когда Аля черпала воду, то черпала именно в этом месте, словно хотела зачерпнуть ему вместе с водой и капельку солнца…

«Ну, вот и еще одно клеймо к картине можно писать», — усмехнулся Иванеев, и только сейчас понял, почему ему стало так жарко: тень от березы ушла в сторону, и солнце припекало ничем не прикрытый затылок.

Иванеев встал, подошел к колодчику, попил. На секунду он опять закрыл глаза, чтобы легче было снова вызвать из далекого далека только что стоявшее перед ним видение. Открыл, огляделся, словно бы примеряя ту давнюю картину ко всему, что его сейчас окружало, и по привычке сам себе сказал:

— А ведь она может быть и клеймом, и главной картиной…

И уж коль нашел нынче на него вспоминательный стих и он так ясно увидел тот сенокосный день — не «записать» ли его для большей верности, не набросать ли хотя бы в самых общих чертах ту картину: косы и грабли на кустах, парни и девушки вокруг родника, развернутые узелки с обеденной снедью в траве, Аля, черпающая для него солнце из колодчика.

И Иванеев снова встал за мольберт.

На другой день приехал Бурковников.

— A-а, вот ты где окопался, рак-отшельник! — загремел он еще не успев войти в дом. — Что ж, недурственно. Тишина, благолепие. И места, как я поглядел, прямо-таки левитановские.

— Подымай выше: шишкинско-поленовские, — в тон товарищу ответил Иванеев.

— Уже одно сознание, что ты находишься не где-то на подмосковной даче, а во глубине России, — звучит-то как, Константин: во глубине России! — уже должно настраивать на… на…

Тут Бурковннков на секунду умолк, должно быть, подыскивал наиболее точные слова, и Иванеев, воспользовавшись паузой, закончил за него:

— На сермяжно-кондовый исконно-посконный лад.

— Тебе смешки, а я-то, может, первый раз попал в такую глушь. А где же еще-то истинную Россию и увидишь, как не в таких вот глубинных деревнях?!

Всем бы хорош парень, но уж очень суесловен, а в последнее время еще и появилась вот эта привычка даже с товарищами говорить, как с трибуны. Уж не то ли стало причиной, что выбрали Бурковникова в творческое бюро. Разобраться-то, не такой и великий чин, но это он, Иванеев, или кто другой так думает, а ведь еще имеет значение, как сам Бурковников себя понимает.