Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова

Автоматчики набивали патронами круглые диски. Я как-то поднял такой диск, и он показался мне очень тяжелым.

Тем, кто никогда раньше не бывал в нашем городе, Александра Павловна и Фекла Егоровна любили про Сталинград рассказывать, и Юлька старалась свое словечко вставить про то, как она с отцом побывала в цирке Шапито, и про слона, который не «кукуировался».

Бойцы приносили нам сухари, гороховый концентрат и угощали кусочками сахара весь наш «детский сад». Кроме того, мы грызли, как морковку, сырую тыкву.

Я любил слушать, как бойцы про свои письма рассказывали. Один снайпер письмо прочитал и тут же молча передал своему товарищу. А тот только взглянул и сразу же с Феклой Егоровной поделился:

— Посмотрите на него, теперь петухом ходить будет: у него сын родился.

Фекла Егоровна сразу же снайпера поздравила. Я так и знал, что она прослезится.

Другой боец прочитал в письме, что грибов много уродилось, а Фекла Егоровна заметила: «Раз грибов много, война еще продлится». Я и подумал: «Если так, пусть лучше никогда на свете грибов не будет».

А самое главное, понял я, что уже давно должен был с помощью Шуры написать своему папе, но тут же с горечью подумал: а куда писать?

И письма нам читали и фотокарточки показывали.

Фекле Егоровне все жены, подруги и детишки нравились. Один связист, часто бывавший в нашем блиндаже, достал из кармана маленькую фотокарточку: — Вот мой альбом!

Мы увидели лицо молодой женщины с большими глазами. И платье ее было в крупных горошинах. Должно быть, они тоже были синими, как на мамином платье.

— Жена, Надюша! Моей старушке двадцать два года, — сказал связист и бережно спрятал фотокарточку. С плоскогубцами он побежал «на линию».

— Какая красивая эта Надюша! — сказала Фекла Егоровна.

На этот раз я вполне с ней был согласен и решил, если вернется связист, попрошу его еще раз показать: «альбом».

Как жаль, что Фекла Егоровна не видела мою маму!

Запомнился мне один артиллерист. Как я обрадовался, когда увидел у него хорошо знакомую мне вещь! Он вытащил из футляра бинокль и стал протирать стекла. Я подсел к нему и попросил:

— Можно посмотреть?

— Отчего же нельзя? — сказал артиллерист и протянул мне бинокль.

Я держал его в руке и сразу же вспомнил наш маленький, который остался дома. А это был настоящий военный бинокль. Только бы не уронить. Я посмотрел в него, но ничего не увидел. Тогда я отодвинулся, перевернул бинокль и приложил к глазам большие стекла, наводя их на рукав артиллериста, — там на нашивке перекрещивались серебристые стволы, — но опять в глазах только запрыгали темные круги.

Я огорчился, а артиллерист сказал:

— Держи крепче.

Я встал на ступеньку и снова посмотрел в бинокль.

Он вывел меня из блиндажа. Я встал на ступеньку и снова затаив дыхание посмотрел в бинокль. Артиллерист же подкрутил его у меня в руках.

Бинокль сразу ожил; его трубки то раздвигались в стороны, то отодвигались вперед и назад. Наконец-то я прозрел и увидел перед собой крупные ветки кустарника; колеса вагонов, стоявших на пути, сразу же ко мне приблизились — того гляди, попадешь под вагон.

Я бы долго еще смотрел не отрываясь, но Фекла Егоровна позвала в блиндаж.

Это было только начало моей дружбы с артиллеристом. Он не спешил, сказал, что пробудет у нас до самой темноты. Я не сводил с него глаз и особенно интересовался его имуществом. На койке лежал еще один футляр в чехле. Он принес с собой катушку провода и что-то завернутое в плащ-палатку.

Вовка все рассказывал артиллеристу про курган, ложбинки и овражек, а тот даже карту на коленях разложил: то Вовку спросит, то на карту посмотрит. Вовка же то и дело подскакивал к Фекле Егоровне и шептал ей на ухо так, что всем было слышно:

— Он на огневых сидеть не любит. Он разведчик самый главный и знаменитый.

— Ну уж и знаменитый! — удивился артиллерист и сам рассказал Фекле Егоровне, что он из Москвы, там и родился, а дома уже давно не был. Должен был осенью сорок первого года в Москву вернуться, а тут война началась.

Фекла Егоровна его о родных расспросила и посочувствовала.

— Вот бы матери на тебя поглядеть! — сказала она и так сама взглянула на артиллериста, будто знала его давным-давно.

Вовка же все шептал ей:

— Он еще в Финляндии «гастроли давал». Видишь, на ордене эмаль отбита.

Мне очень фамилия москвича понравилась. Когда он назвал себя Орловым, я тоже представился:

— А я Соколов!

Он приходил к нам всегда под вечер, то один, то с радистом.

Вовка, часто бывавший у артиллеристов, рассказывал о нем самые удивительные вещи: то Орлов из винтовки «Юнкерс-87» одномоторный сбил; то совсем недавно пять немецких автоколонн обнаружил…

Орлов же об этом никогда ничего не рассказывал. Придет, что-нибудь разматывает, протирает. В бумажках любил рыться, маленьким карандашиком на каком-то листке птички ставил, а иногда при этом и громко напевал. Ни одной песни он не пел до конца; то одну начнет, то другую, и все они были у него почти на один мотив. Только затянет «Скрылось солнце за горами», как сразу же переходит на «Карие глазки».

И вот однажды он снял чехол с футляра, раскрыл его и бережно достал что-то обложенное ватой, завернутое в тряпки и в измазанную землей марлю (это, как я узнал потом, — для маскировки). Он раскрыл марлю, и я увидел две соединенные трубы с блестящими стеклами наверху.

— Прошу любить и жаловать: стереотруба! Мы сразу же вышли наружу.

Орлов установил стереотрубу в окопе у блиндажа. Он повернул трубы в сторону Волги. Я смотрел в стереотрубу снизу, а ее «глаза» чуть выглядывали из окопчика.

Вначале передо мной было два круга. Орлов подкрутил — и оба круга слились в один, и все далекое стало таким близким! Что там бинокль!

Прямо передо мной лежала железная бочка. Мне показалось, что стоит только протянуть руку, я достану до нее, постучу по ней, и если она пустая, то сразу же зазвенит. А что, если фашисты сейчас на нас смотрят и видят так же ясно, как видел я, чучело на огороде и зазубренные края битых кирпичей?

Орлов поторопил меня. С неохотой оторвался я от стереотрубы. Чуть резануло в глазах.

После, в блиндаже, Орлов долго рассказывал мне о работе артиллерийского разведчика. Я слушал и думал: «Если бы я уже был взрослым и воевал с фашистами, обязательно стал бы таким же, как он, человеком-невидимкой».

Как это здорово — маскироваться от врага, а самому все видеть и вычислять, поворачивать трубу, понимая все черточки и полоски на стекле. Вот это глаза! Все увеличивают во много раз. О них бы петь, а не о «карих глазках».