Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова

А в другой раз старый сержант рассказал о том, как он два танка противогазом уничтожил и верхом на коне подводную лодку потопил.

Рассказывал он, рассказывал, а как-то запнулся, сразу потухли веселые искорки в его глазах. Мы ждем, что же дальше будет, но вдруг слышим: храпит наш сержант.

Фекла Егоровна ему что-то под голову подложила.

Как раз в это время Александра Павловна с Вовкой вернулись. Александра Павловна сразу же сапоги с бронебойщика стянула. Он только улыбнулся во сне, чуть приподнял голову, посмотрел на всех, а потом удобнее вытянул ноги и снова заснул. А когда проснулся, вскочил, как по тревоге, но, узнав, что спал он совсем недолго, начал не торопясь разглаживать свои портянки и Александру Павловну благодарить. Он называл ее «землячкой» за то, что она, когда ездила на Камчатку работать на рыбные промыслы, Урал его проезжала.

А она называла сержанта по имени-отчеству — Петром Федотовичем.

Петр Федотович натянул сапоги, пристукнул каблуками и признался, словно по секрету:

— Грешен человек — люблю поспать, хотя это и смерть для молодого человека. А все потому, что во сне вижу мирную жизнь и с Марусенькой своей раз говариваю, поцеловала она меня в левую щечку и исчезла. Хорошая она у меня тетка.

Когда бы ни приходил сержант, он каждый раз вспоминал о доме.

Мы уже знали, что жена его Марусенька шибко чистоту любит: то потолок скребет, то пол скоблит, чтоб доски были желтые и пахли сосной; знали, что дочь сержанта, Наденька, — баловница, в этом году первый раз пошла в школу, и он хотел бы посмотреть, как она за партой сидит, а три сына его воюют на разных фронтах, а от одного из них уже давно нет известий.

Задумается, бывало, сержант, нахмурит свои густые выгоревшие на солнце брови, а потом улыбнется так, что, кажется, и нос у него смеется.

— Кончится война, заявлюсь домой, войду и скажу: а кто тут живой, встречайте!

Недаром бойцы, приходившие к нам в блиндаж, называли сержанта кто «отцом», кто «батей», а кто просто «товарищ парторг».

Хороший был он человек, добрый, и нас, детей, любил. Только было мне удивительно, почему он усы не отрастил. Вот сказал он: «Вернемся домой, замычит корова, шарахаться будет с непривычки», — и покрутил бы ус. Такому человеку усы просто необходимы. А он без них обходился и скучать никому не давал. Как скажет: «Воевать так воевать! Голову высоко держать и грудь вперед!» На левой стороне гимнастерки он носил серебряную медаль «За отвагу». Натянет он свою скомканную пилоточку на голову, а каску за ремешок возьмет и говорит всем на прощание:

— Довольно болтовней заниматься, пора и воевать. Стар я стал, попадать не стал. Но все-таки больше туда, чем мимо.

Когда долго не приходил сержант, Александра Павловна сама его навещала, относила ему воду и всем нам от него по очереди поклоны передавала.

Она рассказывала, что лежит он со своими людьми совсем недалеко от нас, у самой лощинки, и ружье свое противотанковое, длинное-предлинное, укрыл среди бревен и кирпича.

Наступило еще одно дымное утро.

Как всегда, фашистский разведчик «Фокке-Вульф», всем известная «рама», или, как говорили тогда, «костыль-горбыль-кривая нога», появился над нами. Вот уж кого легко было распознать! Он не летал, а именно плыл в воздухе. В «раму» били наши бойцы кто из чего мог; иногда она забиралась в высоту, а чаще опускалась и обстреливала из пулеметов наши окопы.

К этому мы уже привыкли, как и к тому, что начинался день и солнце скрывалось за тучами пыли и дыма.

Все мы закоптились, пропахли чем-то жженым, удушливым. Пули и осколки взметали черную высохшую землю. Отрывисто трещали вражеские автоматы. Им в ответ стрекотали наши пулеметы. И так целый день над нами хлестали пули, с диким ревом и свистом летели тошнотворные мины.

Как начнут они грохотать то спереди, то сзади — значит, сам Гитлер залаял и заквакал.

Голова становилась тяжелой-претяжелой, как будто кто коловоротом сверлит или заколачивает в голову гвозди.

Я научился тогда все это не слушать. Ватой уши не затыкал, а просто о чем-нибудь своем старался думать. Так легче было отогнать от себя весь этот вой. Одни звуки заглушали другие; кроме того, я знал, что страшны не громкие пули, а те, которые кусают исподтишка — и не услышишь, как зацепят.

Вдруг глухо загудели фашистские танки, стало очень страшно. Только тут я понял, как близко гитлеровцы. Ведь мы хорошо знали, как движутся танки. Если они загудели…

… Медленно тянулось время. На нас шел чужой, глухой скрежет.

Александра Павловна была с нами в блиндаже.

Фекла Егоровна молча поглядывала на свою подругу, точно ждала, что же она теперь ей скажет.

А Александра Павловна почему-то обернулась ко мне и спросила:

— Мурашки бегают?

Я кивнул и подумал: «Неужели их танки придут сюда?»

Все мы тогда, кроме Павлика, думали об этом. Александра Павловна уже не журила Феклу за трусость, за беспокойство, а сама сказала:

— Раньше боялась: стану уродом — как буду жить среди своих, а теперь поняла: лучше уродом со своими, чем красавицей у чужих. На все готова, лишь бы к ним с детьми не попасться.

А «они» были от нас так близко.

— Отвяжись, худая жизнь! — сказала Александра Павловна и обняла Феклу Егоровну.

Девчонки вцепились им в юбки, а Вовка пробурчал:

— А граната на что! — и опустил руку в карман. Он стал у самой двери. Все молчали, а Александра Павловна прислушалась и сказала:

— Слышите, бас. Громче всех. Это, должно быть, Петр Федотович бьет из своего «Шаляпина».

Вовка выбежал из блиндажа, а через несколько минут вернулся такой радостный и закричал:

— Подбили, подбили наши их танк! Сам видел, как он завертелся!

Все так же не умолкали пушки, гавкали минометы, шипели наши тяжелые снаряды; в блиндаж сочился смрадный, едкий чад, но в доносившемся гуле уже не было скрежета танков.

… Через несколько часов в блиндаже показался наш бронебойщик. Каска на голове, пилотку же держал в руке. Капли пота стекали по его лицу.

— Жарко! — сказал нам не сразу Петр Федотович. — Урал не посрамили! Только орудие мое сильно накалилось. Подбили мы два танка, а другие «черные связки» назад повернули. Идолы, помощника моего ранили. Остался я без «второго номера». Всегда его помнить буду.

Сержант снял гимнастерку и протянул ее Фекле Егоровне:

— Залатай, прошу!

Он жадно пил воду, но, не допив кружку, медленно вылил остатки себе на голову; потом повернул голову направо, налево и сказал, задумавшись:

— Раз она круглая, должна вертеться. И земля вертится.

С каждым днем становилось тревожней.

Отгонят наши противника за железнодорожную насыпь, продвинутся вперед на несколько метров — Александра Павловна Феклу Егоровну подбадривает: