Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова

Оля лежала на широкой кровати, и я на такой же — напротив. Как это было непривычно! Ведь уже столько лет мы не спали в одной комнате.

На этот раз я смотрел на Олю с особым чувством — ведь я уже и раньше слыхал, что сестра моя похожа на отца, но никогда об этом не думал.

Оля только дотронулась головой до подушки и сразу заснула.

Давно я не оставался в такой тишине. Горький комок подступил к горлу. Значит, теперь уже нечего ждать отца… И тут же я подумал об отцовских часах, таким чудом ко мне вернувшихся.

Должно быть, невесело пришлось гитлеровскому офицеру.

Я представил себе, что могло быть с часами. Вспомнил и фонарик, который был в руках у гитлеровца, а самое главное — вкрадчивую Елену Алексеевну. Может быть, она жива и невредима — перелицованная тетка. Я отвернулся к стене, закрыл глаза и увидел перед собой дом, в котором мы жили все вместе.

…Отец позволил мне поводить помазком по его небритой щеке. Как выгорели у него брови на солнце. Мать метит белье, а потом складывает…

Я почему-то вспомнил, как купили мы новые стулья и как мне хотелось посидеть на каждом стуле, и я перелезал с одного на другой; вспомнил, как мама выбегала отцу навстречу; как отец мечтал о моторной лодке…

Вдруг мне показалось, что дом закачался. Во сне или наяву я услышал неистовый крик.

Я с трудом открыл глаза и увидел: Оля в рубашонке стоит на постели и испуганно смотрит по сторонам. Я хотел броситься к ней, но тут же увидел Матрену Афанасьевну и Игната Кузьмича. Он был очень расстроен и перепуган, не знал, что сказать Оле. Она разбудила их громким криком.

— Ничего, ничего, — успокаивала мужа Матрена Афанасьевна. — Это все война наделала. Растет девочка во сне. — Она снова уложила Олю, а рядом с ней — куклу. Сестра моя не произнесла ни одного слова и снова заснула как ни в чем не бывало.

А мне не спалось. Я ворочался с боку на бок почти до самого рассвета.

В дверях показалось лицо Игната Кузьмича, он прислушался, как спит Оля.

Несколько раз тявкнул пес, и я вспомнил, как мы с Шурой, когда пробирались ночью к поселку Лазурь, встретили большого лохматого пса с поднятыми острыми ушами. Он стремглав кинулся к женщине, которая шла впереди нас рядом с военным.

«Как же мы возьмем его с собой, когда людям негде поместиться. Я бы взяла его, а они что скажут?»

И тогда военный начал отгонять пса. А он вилял хвостом, так просил взять его с собой. Он полз за ними, вначале выл, а потом перестал и полз молча…

И тогда разорвалась мина.

Мы припали к земле. А когда поднялись, в свете вспыхнувшей ракеты увидели: пес не ползет, он лежит, и набок свесилась его умная морда…

На заре я заснул. А когда проснулся, окна в комнате были открыты и ветерок шевелил занавески.

Все было залито солнцем.

Оли уже не было в комнате. Я вышел на крыльцо.

Игнат Кузьмич уже ушел на мартен, и мне было досадно, что я проспал гудки утренней смены. Меня потянуло на улицу. Я открыл калитку и зашагал. Вон там, за углом, была булочная. Я бегал туда за пряниками и любимым чайным хлебом. Этот новый дом выстроен недавно.

Трансформаторная будка… Она сохранилась, и на ней все тот же череп и под ним молнии.

Теперь на этих улицах ничто не угрожает людям, а ведь здесь воины-сталинградцы дрались с врагом.

С каждым шагом я приближался к тому месту, где стоял наш дом.

Виднеются груды обгорелого кирпича, а рядом, на расчищенную площадку, свозят строительный материал.

Женщина-дворник поливает мостовую.

И мне сразу все вспомнилось. Это она тогда вместе с Шурой подняла и понесла маму…

Вот она посмотрела на меня.

Тетя Анюта любила направлять струю из своего шланга в нас, мальчишек, и устраивать нам веселую прохладную баню.

Сейчас на ней, как всегда, белый фартук. Неужели она прицелится в меня? Но тетя Анюта бросила шланг на землю, и струя ручейком потекла по земле.

— Белобрысый мой! — закричала она на всю улицу и подскочила ко мне, обняла обеими руками и чмокнула в щеку.

Уже давно меня никто так не обнимал.

— Ты помнишь меня? — спросила она и сама же ответила: — Ну конечно, помнишь! Я тебя знала, когда ты в пеленочках лежал, вот такой. — И тетя Анюта показала мне на свою ладонь. — Ну, а сестренка твоя?

— Оля здесь.

— Где здесь? Жива?

Я показал рукой на черную крышу. Тетя Анюта подбежала к крану и отключила шланг.

— Как же не повидать мне девочку!

И она пошла со мной к Игнату Кузьмичу.

Через несколько минут тетя Анюта говорила Оле:

— Вот в таких платьицах ходила.

Потом тетя Анюта посмотрела на нас и сказала:

— Сразу видно, одного отца дети! Значит, и я хоть немного, а похож на отца! У калитки остановилась легковая машина.

— Почет и уважение великим садоводам! — сказал директор, появившийся у окна. Директор торопился: ему нужно было успеть в город. — Ну-ка, посмотри на свой хронометр, сколько на твоих? — весело спросил он меня.

И мы сверили время.

Матрена Афанасьевна и тетя Анюта вышли нас провожать.

— В следующий раз приедешь — с головы до ног окачу! — крикнула тетя Анюта.

— Держитесь друг за друга, двое — не один! — сказала нам Матрена Афанасьевна и крепко поцеловала.

И вот опять замелькали новые корпуса, чередовавшиеся с развалинами.

Директор, сидевший рядом с шофером, то и дело оборачивался и спрашивал, что больше всего нам понравилось в Сталинграде.

Когда мы подъехали к подъезду школы, директор крепко пожал руку мне и Оле. И я подумал, что ведь это он заехал за нами и проводил не потому, что я и Оля этого заслужили, а потому, что нашего отца знали, любили и помнили на заводе.

…Снова я смотрю на часы. Мы покидаем школу и под барабанную дробь спускаемся к пристани.

У причала покачивался большой белый пароход, украшенный зелеными ветками, на этот раз не для маскировки.

Наш путь: по Волге — в Москву!

Мы на верхней палубе. Смотрим на провожающих. Их так много! Весь город вышел нас провожать.

Мне снова кажется, что я знаю здесь всех до одного.

Третий гудок! Убирают трап. Какой-то дяденька шеф кричит:

— Не беспокойтесь, обязательно пришлем вам лыжную мазь!

Над берегом закачались руки; не знаю, как лучше сказать: море рук или лес рук. Будто все они хотят задержать нас еще на несколько секунд.

Пароход отдал чалку и, рассекая волны, плавно отвалил от пристани. Вначале мне казалось, что это плывет не пароход, а берег: плывут дома, баки, пакгаузы. У причалов разгружались огромные, просмоленные баржи с песком и камнями, виднелись строительные леса, доносились гудки.

Вот и трубы «Красного Октября»! Я замахал им рукой.

Горн возвещает сбор на верхней палубе. Наш белоснежный плавучий лагерь набирает скорость. Кроме речного вымпела, над пароходом развевается и пионерский флаг.